Мона тянула с ответом — голос может ее выдать. Накатила новая тошнотворная волна страха. Она застыла, дожидаясь, когда дыхание успокоится.

— Ммм.

— Видела, кто это? — спросил он.

— Я ничего не слышала. Ты колол инсулин? — Ее голос звучал подозрительно сипло. — Проклятие! — Щелкнув кнопкой, Мона выставила дозу инсулина на шприц-ручке и протянула ему, одновременно глянув на свои грязные оцарапанные руки и голые ноги. Змея! Она почувствовала, как дрожь пробежала по всему телу. Ногу дергало, вокруг укуса расползлось красное пятно размером с ладонь. От укуса гадюки человек что, умирает? Нужно, наверно, отсосать яд? Или наложить компресс? Но она не могла идти в поликлинику. Врач станет задавать неприятные вопросы. Ремешки сандалии глубоко впились в распухшую ступню.

Мона понесла грязные простыни в ванную и, увидев себя в зеркале, вздрогнула от собственного пристального взгляда. Бледность, сочась сквозь загар, делала ее лицо серым в свете люминесцентной лампы. Свет бил в глаза и усиливал и без того нестерпимую головную боль. Грудная клетка поднималась и опускалась часто-часто. На лице была царапина — узкая красная полоска тянулась от угла рта к подбородку. Волосы всклокочены. Она вынула из челки еловую хвоинку. Куда ей теперь податься? Как это могло произойти?

— Ты идешь или нет? Сколько мне еще лежать на холодном полу? — Отцовский тон был не такой резкий, как обычно. Стыдно, наверное, что так опозорился. Такой любезности наверняка надолго не хватит, но и на том спасибо. — Камбалы-то наловил?

— Кто?

— Вильхельм.

Вильхельм. Боже, что она наделала! Не будь она такой трусихой, не стала бы сообщницей. Полиция может прийти в любой момент, начать расспрашивать о нем! Что делать? Что им ответить? Они придут, и она будет наказана, опозорена перед всеми. Господи Иисусе, теперь вся округа начнет болтать! Самое ужасное — не тюрьма, а стыд. Перед детьми, родней, соседями. Как теперь ходить на работу или в магазин! Кто захочет, чтобы его обслуживала преступница? Выжившим из ума старикам, наверно, все равно, кто меняет им памперсы, но их родственники, конечно, возмутятся и потребуют ее уволить. За спиной станут шептаться, а с ней перестанут разговаривать. Никогда не будут беседовать с глазу на глаз, как с приличным человеком. Бездонная пропасть разверзалась у ног.

— Наловил он камбалы? Ты сегодня будешь отвечать или нет?

Вильхельм! Наловил он рыбы или нет? Мона помнила, что он нес оцинкованный таз в сторону сарая. Таз с виду был тяжелый. Будь он пустым, Вильхельм нес бы его в одной руке. Господи, таз-то до сих пор стоит в сарае, вместе с рыбой! Подумать страшно, а вдруг на половике есть пятна крови? Или кто-то нашел кочергу, которую она сунула под сиденье велосипеда? Он просил бросить ее в море. Наверно, надо было сделать, как он сказал, но Мона не решилась идти ночью на причал одна. Она не хотела видеть свое отражение в черной воде. Как в том сне. Не хотела видеть свое лицо под водой, там, где теперь и Вильхельм. Скоро придет паром, приедут дачники! Если на полу в сарае есть пятна крови, надо срочно смыть их, пока не высохли.

— Ты меня слышишь или оглохла? Где ты, Мона? — Ансельм вывернул голову с невидящими глазами и оттопырил языком верхнюю губу.

— Я здесь, отец. Похоже, дождь собирается. Пойду занесу белье домой.

— Ты не сможешь меня поднять сама и посадить в кресло! Позови Вильхельма.

— Ничего, справлюсь, — услышала Мона собственный вызывающий голос.

— Спину гляди не надорви.

Она широко расставила ноги, согнула колени и взяла его под живот.

— Держись рукой за кресло. Здесь! Поднимаемся. Нет, не так. Сядь опять на пол.

— Я же сказал, позови Вильхельма!

— Он спит.

— Разбуди его!

— Не могу. — Она не удержалась от истерического смешка.

— Глупости! Вильхельм! Вильхельм! Он должен проснуться.

— Нет, перестань! Не надо, отец! — Она чувствовала, как к горлу подступает плач.

Ансельм заметил перемену и недоуменно уставился на нее мутными глазами.

— Что такое?

— Он завтра рано утром уедет на пароме. Ему надо выспаться.

— А я буду лежать здесь на полу. Спасибо!

Она обтерла его грязные руки влажной салфеткой и вытерла полотенцем. Ногти кошмарные, конечно, с траурной каемкой, ну да уж пусть будет как есть.

— Ничего. Я положу матрас на пол, а ты закатишься на него, и я тебя укрою. Все будет хорошо, отец.

— Черта с два! — Рука с грязными ногтями с силой ухватила Мону за предплечье. Лицо сморщилось, глаза превратились в щелочки.

— Спокойной ночи, — сказала она как можно спокойнее, вывернулась и пошла прочь.

— Вернись, Мона! — велел он.

Она окаменела, напряглась всем телом, словно защищаясь от этого голоса. Выпрямившись и подняв плечи, закрыла за собой дверь.

— Вернись, паршивая сука, кому говорю!

Она вжалась в угол дивана в гостиной, зажала уши, зажмурилась и сидела так, пока он не замолчал; лишь тогда она смогла думать о своем. Медленно открыла глаза, взгляд упал на семейный портрет в вычурной золотой рамке на противоположной стене. На нем была она, молодая, с налаченной прической, рот напряжен. Двойняшки, Улоф и Кристоффер, сидят у нее на коленях, Вильхельм высится сзади как гора. Угрюмый прищур под лохматыми бровями. Его тень легла на них всех. Фальшивая семейная идиллия, полуправда. Мона подалась вперед, чтобы подняться, голова раскалывалась от боли. Вильхельм смотрел на нее обвиняюще, буравил взглядом ее глаза цвета цикория и не отпускал. К горлу подкатила тошнота. Мона не успела добежать до туалета, теплая струя потекла на голые ноги.

— Я бы никогда не вышла за тебя замуж по доброй воле, — прошептала она, оправдываясь, и провела рукой по губам. — Никогда!

Тишина гудела у нее в ушах, как море, когда Ансельм наконец заснул, перестав выкрикивать площадную ругань в ее адрес. Паршивая сука, чертова блядь. Мона выполоскала отцовскую простыню, глядя, как коричневая вода убегает в слив раковины. Потом засунула простыню, трусы отца и его майку в стиральную машину. Та загудела, завела свою песню, очень громкую, как и у всей прочей техники в доме. Если отец проснется под этот шум, то, может, решит, что звать Мону все равно бесполезно. Теперь — все хорошо продумать! Надо бежать вниз к рыбацкому домику. Мона машинально собрала белье на крыльце, куда Вильхельм его побросал. Подняла его рубашку в красную клетку и тотчас же отбросила, словно обжегшись. Словно в ткани заношеной повседневной одежды все еще жила его душа. Мона через силу подняла рубашку кончиками пальцев и положила в корзину для белья. Его трусы, желтые спереди от мочи, повисли на ступеньке как дохлая курица. Носки задубели от пота. Синие рабочие штаны с засохшей глиной на коленях, казалось, могли стоять сами по себе. Она выгребла из карманов гайки, болты и кривые гвозди. Пару раз она осторожно просила его, чтобы он сам относил свое грязное белье в корзину, но он полностью игнорировал ее просьбы. Несколько раз его одежду метил кот — когда та особенно воняла потом. Если бы она это рассказала, муж бы точно застрелил животное. Она не решалась просить его ни о чем, если видела, что он раздражен. Жизнь научила ее понимать язык его тела, замечать первые признаки надвигающейся грозы: напряженная шея, неожиданно наступившее молчание, интонация, сузившиеся глаза. Уловив их за доли секунды, она успевала обратиться в бегство, спрятаться, уйти глубоко в себя.