— Сизов, руку отправь на экспертизу. Возможно, отпечатки находятся в базе. И еще: нужно выяснить, на каких основаниях здесь работали армяне, есть ли у них судимости.

— Подозреваю, что нелегально.

— Возможно, но нужно выяснить. Займись этим. Я пока посмотрю, что в этом пакете, — Сорокин осторожно достал какую-то коробку из черного пластикового пакета, который он обнаружил в углу.

— Товарищ полковник, — к Сорокину подскочил оперуполномоченный Кирющенко. — Я нашел у одного из убитых деньги.

Он передал Сорокину деньги, завернутые в грязный тетрадный лист. Сорокин сосредоточенно их пересчитал.

— Сумма немаленькая. Три тысячи долларов. Понятно, что если бы преступники действовали с целью ограбления, то они забрали бы деньги. Хотя бы для того, чтобы сбить нас с толку.

— Вероятно, это расчет, товарищ полковник.

— Не понял. Поясни свою мысль.

— Я о том, что все убитые — гастарбайтеры-нелегалы. Скорее всего, эти деньги заплатили им за работу, и они собирались уехать домой. Играли в карты на деньги…

— Не будем гадать, — перебил его Сорокин, не терпевший всяких домыслов.

Следователю прежде всего необходимо опираться на реальные факты, иначе он рискует стать сумасшедшим, если будет выслушивать разные фантазии.

Сорокин, проведя все необходимые следственные мероприятия, с головой, раскалывающейся от тысячи версий, вернулся в свой кабинет, положил перед собою на стол чистый лист бумаги, взял ручку и задумался: «Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Одиннадцать трупов, отрубленная рука, и черный пакет с картонной коробкой из-под детской игры, в которой находится неизвестно что, но уж точно, не игра. Героин, деньги, взрывчатка. Хотя… героина и денег там быть не может. Иначе бы забрали. Или просто не заметили в спешке? Сплошные противоречия и никакого ответа. Какие-то мясники работали. Странно то, что одиннадцать человек убили, а двенадцатому только отсекли руку. Важно узнать, кто этот двенадцатый. Если он жив, что маловероятно, то он выведет нас на след преступников. А если мертв, что тогда делать? Следов никаких. Да и не припомню я, чтобы кто-то орудовал в Москве подобным образом…»

За окном забрезжил рассвет, а Сорокин все сидел над исписанными листами бумаги. Пепельница доверху наполнилась окурками, и для улучшения мыслительного процесса он выпил почти весь коньяк, а нужное решение все не приходило.

«Мне только еще одного глухаря не хватало, — тоскливо подумал Сорокин, отложив свои размышления в письменном виде после того, как буквы начали подпрыгивать и сливаться, и он, к своему удивлению, обнаружил себя лежащим на диване. — Повесят на меня это дело, как пить дать. Ты его возбудил, ты и расследуй. А дело это такое, что может стоить мне всей карьеры. Уже к утру все газеты будут захлебываться, а под кабинетом шнырять журналисты всех мастей. Шутка ли, за такое преступление грозит пожизненное или смертная казнь! И эти ублюдки прекрасно знали, на что они идут. Значит, ставки были высокими…»

Сорокин надел пиджак, достал последнюю сигарету из пачки и пошел за водой для чайника. Надо же выпить кофе. После такого убийства о выходных можно забыть надолго.

Забродов слышал, как за окном барабанит дождь, но не торопился вставать. Он догадывался, что на дворе препаршивая погода. Сколько Илларион ни проводил с сам собой психоанализ, но эту монохромную безжизненную осень он ненавидел. В душу вселялась такая тоска, хоть волком вой. Лето — другое дело. Все вокруг яркое, теплое, жизнеутверждающее, и кажется, что вся жизнь — такая беспечная и приятная; но приходит осень, и все кругом обесцвечивается, наливается тоской. Как зарядят дожди, все льют и льют неделями. Так паршиво, что хоть стреляйся.

Вначале Забродов несколько раз зевнул, потом открыл глаза и осмотрелся, не спеша, впрочем, откидывать одеяло, резко вскакивать и делать энергичную зарядку, как то имело место раньше.

«Нелады со мной какие-то, — подумал Илларион. — Раньше как огурчик, вставал в шесть, тут же делал зарядку, принимал душ, потом бегал по парку, а в последнее время распустился. Наверное, правильно, говорят, что когда человек выходит на пенсию и перестает работать, то он распускается, дряхлеет и становится похож на комнатный цветок, которому нужна ежедневная поливка. С каждым днем все больше и больше послаблений, теперь дошло до того, что даже вставать лень. А что дальше? Так и буду валяться целый день в кровати? Нет, Забродов, деградация налицо, так что быстрый подъем».

Несмотря на высказанное самому себе порицание, несмотря на насмешливые прибаутки и подначивания, Илларион еле встал через сорок минут.

Еще долго лежа в кровати, подоткнув со всех сторон одеяло, чтобы не мерзнуть, он сортировал свою жизнь, тасовал различные события и факты, составляя из них картину. И эта картина крайне не нравилось Забродову. Он понимал, что слишком мало сделал в своей жизни, чтобы вот так вольготно разлеживаться. Правы те острословы, которые, указывая на небо, говорят, что отдыхать будем там. Он наверх не торопится, конечно, но об этом стоит задуматься. Он ведь разленился до такой степени, что и форму скоро потеряет. Такая перспектива испугала Иллариона, поэтому он решительно отдернул одеяло и поднялся.

Застлав кровать, Забродов, отодвинул штору, пуская в комнату тусклый свет дождливого дня, и, не одевшись, упал на кулаки и сделал пятьдесят отжиманий. Затем двадцать отжиманий на левой и на правой руке поочередно, после чего как следует прокачал пресс.

Теперь пробуждение можно было считать состоявшимся. Забродов натянул камуфляжные брюки, рубашку, поверх которой надел серую жилетку с карманами. Он вспомнил, что вчера вечером обещал заскочить к Пигулевскому. Марат Иванович разжился новыми книгами, которые должны были вызвать, по его мнению, повышенный интерес у Забродова. Илларион по своему опыту знал, что момент нельзя упускать, тем более когда речь идет о ценных экземплярах. Коллекционеров, которые знают толк в книгах, не так уж и мало, зазеваешься и упустишь книгу, а потом иди, покупай у перекупщиков, для которых не книга важна, а доллары, которые можно за нее выручить.

На всякий случай, чтобы не «поцеловать» закрытую дверь, он еще раз позвонил Марату Ивановичу.

— Где тебя носит, Илларион? Уже второй час, а тебя все нет! Я уже думал, что-нибудь случилось, звонил несколько раз, но никто не брал трубку.

— Заспался я, — виновато сказал Илларион, выглядывая во двор и ища взглядом машину. — Извини, что так получилось. Если ты не занят, то я заскочу к тебе через полчаса.

— Что ты, что ты, Илларион! Давно не виделись, я только буду рад, если ты приедешь!

— Заметано! Скоро буду.

Забродов хотел выйти из квартиры, довольствуясь на завтрак диетическим набором — яблоком и горбушкой несвежего хлеба, как увидел свое отражение в зеркале. На него смотрел седовласый небритый мужчина.

Проведя рукой по щеке, он убедился, что это не потянет на модную небритость, а может быть квалифицировано, если выражаться юридическим языком, как покушение на неряшливость, посему Илларион зашел в ванную и обильно покрыл щеки кремом для бритья. Он ловко взмахнул рукой, намереваясь сразу очистить всю щеку от щетины, но зазвонил телефон, рука дрогнула, и Илларион, сделав неудачное движение, порезался.