– Да, пора, – согласился он с викарием. – Раскроюсь, но только на своих условиях.

Взглянув на Грейсона, Мендоза усмехнулся. Видно было, как вращаются шестеренки в его седой голове.

– Ну что ж, – сказал викарий, – тогда выбрасываем тебя на рынок.

– На рынок? – в свою очередь усмехнулся Грейсон. – Я что вам, кусок мяса? Я не это имел в виду.

– Хорошая мысль, прозвучавшая в нужное время, полезнее и вкуснее, чем самый нежный стейк.

Именно этого и ждал Мендоза – стать режиссером Грейсона, организовать его выход на большую сцену. Сама идея должна была, вне всякого сомнения, принадлежать Грейсону – если бы ее предложил викарий, тот бы стал сопротивляться. Наверное, так грубо и бесцеремонно похитив Грейсона, бывшие агенты Нимбуса сослужили ему и добрую службу, поскольку открыли глаза на более широкую картину, чем та, в которой он пребывал до этого. И, хотя викарий Мендоза был не очень тверд в своем тонизме, присутствие Грейсона в монастыре заставило его усомниться в своих сомнениях.

Именно Мендоза первым поверил Грейсону, когда тот заявил, что Гипероблако по-прежнему с ним разговаривает. Викарий понял, что Грейсон играет важную роль в некоем грандиозном плане, относящемся к делам всей Земли, и Мендоза подумал – а почему бы и ему не стать частью этого плана?

– Ты явился к нам неспроста, – сказал Мендоза, когда Грейсон оказался в монастыре. – Великий Резонанс имеет не одну форму звучания.

Теперь, спустя два месяца, сидя в седане рядом с Грейсоном и обсуждая с ним стоящие перед ними обоими великие цели, Мендоза чувствовал себя важным и значительным.

Этот внешне непритязательный молодой человек сможет поднять религию, которую исповедуют тоновики, а также и самого Мендозу на новый, более высокий уровень.

– Первое, что тебе нужно, – это имя, – сказал викарий.

– У меня уже есть имя, – покачал головой Грейсон, но Мендоза отмахнулся от него.

– Слишком простое, – сказал он. – Ты должен предстать перед миром как нечто неординарное. Выходящее за рамки обыденных представлений.

Викарий посмотрел на Грейсона, словно пытался увидеть его в новом свете.

– Ты – бриллиант, Грейсон! И мы должны поместить тебя в достойную оправу, чтобы ты засиял по-настоящему.

Бриллианты.

Четыреста тысяч бриллиантов покоились на дне океана, заточенные в Подвале Реликвий Прошлого и Грядущего, в стальном кубе, помещенном в другой стальной куб. Каждый из камней стоил состояния, размеры которого в Эпоху смертных люди и представить не могли – потому что камни эти не были обычными драгоценными камнями. Эти бриллианты составляли важнейшую часть кольца, сияющего на пальце жнеца. Около двенадцати тысяч камней уже украшали руки живущих жнецов, но что такое жалкие двенадцать тысяч по сравнению с тем количеством, что хранилось в Подвале Реликвий? Этого количества хватило бы, чтобы служить нуждам человечества до скончания времен; эти бриллианты могли бы сверкать на руках тысяч и тысяч поколений жнецов.

Камни были – само совершенство. Абсолютно похожие друг на друга, безупречной формы и огранки. А то, что несведущий мог бы принять за изъян – затемнение в самой глубине камня, – было частью его дизайна.

– Наши камни – напоминание о том, что мы усовершенствовали мир, подаренный нам природой, – провозгласил Верховное Лезвие Прометей, в Год Кондора основавший жнеческое сообщество. – Наша природа, природа человечества, влечет нас к тому, чтобы превзойти мощью и совершенством саму природу. Она же дает нам силы и возможности, чтобы сделать это.

И самое верное подтверждение слов Прометея заключалось в этом камне: если всмотреться в его глубины, возникало впечатление, будто глубины эти размерами превосходят пространство самого кольца. Глубины, выходящие за границы природы.

Никто не знал, как были сделаны эти камни, поскольку все технологии, не входившие в компетенцию Гипероблака, были утрачены. И вообще, о том, как работают в этом мире разнообразные машины и механизмы, знало очень ограниченное число жителей Земли.

Все жнецы знали, что их кольца были соединены друг с другом и с общей базой данных неким уже никому не известным способом. Но, поскольку Гипероблако не курировало компьютеры жнеческого сообщества, последние постоянно становились жертвой сбоев, поломок и прочих неприятностей, которые омрачали отношения в системе машина-человек точно так же, как и в далеком прошлом.

И тем не менее кольца сбоя не давали.

Они аккуратнейшим образом исполняли свое предназначение: вели учет подвергнутых жатве, снимали образцы ДНК с губ людей, которым разрешалось поцеловать кольцо и таким образом получить иммунитет, а также начинали светиться, предупреждая о том, что у человека, к которому жнец приближался со своим оружием, иммунитет себя еще не исчерпал.

Но если бы вы спросили жнеца о самом важном качестве кольца, он поднял бы руку к свету, чтобы бриллиант заиграл всеми гранями, и сказал, что, кроме всего прочего, это кольцо является символом жнеческого служения и совершенства, которого человечество не знало в Эпоху смертных. Краеугольный камень, на котором зиждется величие и слава жнеческого сообщества… а также напоминание о той ответственности, какую жнецы несут за человечество.

Но эти утраченные бриллианты…

– Зачем они нам нужны? – спрашивали многие жнецы, понимавшие: оттого, что эти камни потеряны, их собственные кольца становятся еще более ценными.

– Мы что, должны посвящать в сан новых жнецов? – вторили им другие. – Чтобы делать наше дело, нас и так хватает.

И, не чувствуя на себе недреманного ока Стои, многие региональные жнеческие сообщества, следуя примеру мид-мериканцев, отменили квотирование. А в центре Атлантики – там, где когда-то возвышалась над волнами величественная Стоя, – был, в соответствии с общим решением всех жнецов мира, установлен «периметр благоговейного почитания», и никому не было позволено плавать в водах, где затонула Стоя, – из уважения к тысячам и тысячам погибших в морской пучине. А Высокое Лезвие Годдард, один из немногих, выживших в этой катастрофе, даже настаивал, чтобы «периметр благоговейного почитания» был установлен навеки и чтобы никто не посмел потревожить то, что покоится на морском дне.

Но рано или поздно эти бриллианты будут найдены. Ценные вещи редко теряют навеки, особенно если все знают, где они лежат.