У меня такое чувство, будто я куда-то проваливаюсь, как когда едешь на скоростном лифте, и он вдруг останавливается. Он помнит!

Я смотрю на свой абстрактный набросок. Колонны на нем выглядят современно, будто их изобрели только в прошлом году.

— Исправь мой, если не трудно, — говорит Джереми, бросает доску на колеса и подталкивает ко мне носком ноги.

— Что? Я…

— Да. Возьми ее. Исправь.

В меня будто молния попала. Я так и сижу с открытым ртом.

— А как я…

— Я знаю, где тебя найти, Аура. — Джереми подмигивает мне и уходит, оставляя меня под кленом, — наслаждаться едва уловимым чистым запахом, оставшимся после него.

У меня внутри как будто разливается горячая вода, а мозг превращается в деревяшку, которую бьет о берег прибой. Когда у Дженни еще не было Итана, она подсылала ко мне парней — вроде того дебила футболиста Адама Райли, который тусовался с Эйсом, ее бойфрендом. Так что парни флиртовали со мной по заданию Дженни. Но это… Что вообще сейчас произошло? Что бы это ни было, жаль, что Дженни сейчас здесь нет. Вот бы она ошалела.

Стараясь осознать охватившее меня странное, беспокойное чувство — волнение и сладостное изумление, — машинально поднимаю глаза и вижу в окне маму. Она пишет что-то на доске — той самой, на которую она перед занятием прилепила репродукцию Ван Гога. Вначале я вижу слово, написанное сверху: «ПЕРСПЕКТИВА» — все заглавные, вроде бы ничего странного. Но рядом она написала «ПЕРЕЦ» и «ПЕСОК», а в этом вообще нет никакого смысла. Этих слов там быть не должно. Я шепчу ругательство в адрес окна, которое не позволяет мне увидеть лица слушателей. По телу ползут раскаленные мурашки.

Я стараюсь себя убедить: «Ладно, ничего страшного, может, все нормально, ты же не знаешь, о чем они там говорят», — но сердце все равно сжимается.

Мама протягивает руку — кажется, что она собирается стереть слова пальцем, — но в итоге просто касается их, как если бы она была слепой и ей нужно было определить по табличке Брайля, мужской это туалет или женский.

Она смотрит в окно и улыбается особенной улыбкой, типа «все хорошо», — так она улыбалась, когда я в девятом классе заразилась мононуклеозом от этого кретина Адама Райли. Так она улыбалась, когда ушел папа и я застала ее сидящей на полу возле наполовину опустошенного шкафа, прижимающей к груди резиновый шлепанец. Потом она поднялась на ноги, стерла слезу со щеки и сказала: «Ну что, подруга, нам с тобой придется забить пустые места своими вещичками».

И в который раз за последние несколько недель я говорю себе, что все на самом деле нормально.

Случается, что родственники больного достигают точки, когда они не могут больше терпеть ненормального поведения шизофреника. Часто это заставляет их искать помощи у специалистов. В других случаях означенные родственники уходят из семьи, тем самым подтверждая тот факт, что они мерзкие, эгоистичные ничтожества.

Я ни разу в жизни не вставала на скейтборд (и не хочу выглядеть идиоткой, пытаясь научиться кататься на забитом народом тротуаре в субботний полдень), поэтому до фотостудии «Зеллере» тащу его под мышкой. Эту работу я описала маме буквально в двух словах, лихо, как при игре в классики, перепрыгнув само название студии. Она даже не знает, что мне об этой студии известно, хотя ведь это нетрудно сообразить, так ведь? Ну, то есть ее владелица, Нелл, дает в школьную газету объявления с двадцатипроцентной скидкой на выпускные фотографии. Студия «Зеллере», рядом адрес, черным по белому. И в школе ее все так расхваливают, что можно подумать, будто кучерявый «Зеллере» в правом нижнем углу каждой фотографии, которую она делает, — это значок какой-нибудь супермодной студии.

Я задерживаюсь на минутку перед витриной. За стеклом сидит Нелл — седые волосы до подбородка, круглые очки в массивной черной оправе. Она разговаривает по телефону и как раз снимает очки, чтобы приставить к глазу какой-то прибор — наверно, увеличительную линзу или ювелирную лупу. Смотрит на лист в ее руках. Какие-нибудь негативы разглядывает.

Кладет трубку, опять надевает очки. Увидев меня, отодвигает стул и встает так выразительно, словно разыгрывает сцену из немого фильма. Она открывает дверь и смотрит на меня — губы напряжены так сильно, что напоминают цирковую лонжу, на которой раскачивается акробат.

— Девочка, — говорит она, — нельзя вот так пропадать. Я чуть с ума не сошла.

— Простите?

— Хватит тут маячить, — говорит она, как будто я какой-нибудь случайно забредший сюда подросток, решивший попрыгать на скейтборде со ступеней ее студии и отпугивающий тем самым клиентов. Как будто я попрошайка — «Кыш отсюда, сегодня для тебя ничего нет».

Она меряет меня взглядом. На мне бывшие папины парадно-выходные джинсы, с нашлепкой «Metallica» на заду, и балахон на два размера больше, весь в пятнах от краски; непослушные черные волосы выпадают из небрежно собранного «хвоста».

— И так ты одеваешься на работу. И это после того, как ты не появилась и не позвонила в прошлые выходные, — говорит Нелл, как будто это какая-нибудь офисная работа, где надо ходить на каблуках, знать номер карточки социального страхования и подходить по возрасту для официального трудоустройства. Ее взгляд протыкает насквозь, словно гигантская вязальная спица.

— Нелл, — защищаясь, говорю я. Я чувствую себя так, будто это моя собственная мама меня разносит в пух и прах. Интонация получилась какая-то просительная, которую я ненавижу.

— Нелл, — передразнивает она, словно мы с ней по очереди прыгаем через веревочку. — Можешь не говорить — у тебя неприятности. — Она произносит это резким тоном, словно она какой-нибудь рабовладелец с кнутом. Но глаза за стеклами очков широко раскрыты, как будто женщина немного боится, не попала ли я вправду в беду.

— Может, и так, — бросаю я в ответ, думая о маме и о мутном приливе, грозящем затопить берег.

Нелл вздыхает, качает головой, трет подбородок. Ее взгляд с силой пинка ногой натыкается на доску у меня в руках.

— Что, с мальчиком? — подначивает она.

Это сразу же выводит меня из себя. Неожиданная сливочная сладость комплимента Джереми — неужели он со мной флиртовал? — теряет всю свою прелесть. Я нашла на пляже золотое кольцо, и вдруг оказалось, что от него зеленеет палец. Меньше чем за две минуты Нелл испортила все.

— Забудь, — наконец говорит она. — Не бери в голову. Мне когда-то тоже было пятнадцать. Еще до Гражданской войны.

Похоже, она больше на меня не злится. Она оборачивается и заходит обратно в студию. Я следую за ней, и она говорит уже о работе: «Столько всего нужно сделать перед этой выставкой…» Но это же Нелл. В психологии таких называют личностями А-типа. Если бы она родилась собакой, то точно одной из тех мелких шавок, которые тявкают так, что уши закладывает, и просто не знают, когда надо остановиться.