Вилс заставил свои мысли вернуться к настоящему. Последние шесть месяцев были для «Высокого уровня» тяжелыми. Одну из вечных проблем фонда составлял сам его размер (фонд управлял капиталом объемом в 12 миллиардов фунтов, около четверти которого составляли реинвестиции самого Вилса) — нередко оказывалось затруднительным найти рынок, вопиющая неэффективность которого позволяла бы добиться серьезного роста доходности. А кроме того, Вилсу, увы, не удалось извлечь прибыль из ипотечного рынка, который давно уже сотрясал Америку чем-то вроде подземных толчков. После продолжительных консультаций с Марком Безамьяном Вилс пришел в 2005-м к заключению, что американские ипотечные компании переборщили с продажей закладных людям не богатым («субпраймерам»), и если что-то — неважно что — пойдет не так, начнутся перебои с ежемесячными выплатами.

И потому «Высокий уровень» потратил сотни миллионов долларов, скупая опционы на продажи, определяемые индексом обеспеченного активами залога, в данном случае — индексом релевантного жилья. В будущем эти опционы давали Вилсу право продавать их, если ему захочется, по заранее обговоренной цене, наживаясь на разнице между нею и куда более низкой, до которой, как он был уверен, упадет рынок. Однако индекс стоял недвижимо. Это казалось немыслимым. Люди теряли работу, просрочивали платежи; процентные ставки, а стало быть, и размеры платежей возрастали, а индекс стоял и стоял себе на месте.

Как известно каждому, хорошего менеджера отличает способность признавать, что он потерпел поражение, и летом 2006-го Вилс от идеи своей отказался и опционы распродал. Индексу же потребовалось, чтобы рухнуть, еще девять месяцев. Вилс не испытывал удовольствия от того, что, в конечном счете, он оказался прав, и по-прежнему считал, что поступил, вовремя отойдя в сторонку, мудро: просто иррациональное поведение рынка продержалось дольше, чем его терпение, вот он и сделал то, что следовало сделать профессионалу. Вилс возместил часть своих потерь, продав без покрытия парочку индивидуальных провайдеров ипотечных закладных, однако и эту позицию он ликвидировал — и вернул заимствованные акции, заплатив цену, которая была на двадцать пунктов выше ее окончательного надира. Что же, и такое тоже случается.

И все-таки как мог он питать в нынешней холодной декабрьской мгле уверенность в том, что на него не повлияла, хотя бы на миг, нанесенная его гордости рана? Вилс взглянул в окно на кафедральный собор, прищурился. Сегодняшний долгий самоанализ был его ритуалом. Не убедившись в чистоте своих мотивов — иными словами, в том, что им руководит лишенная эмоций, строгая оценка прибыльности, — Вилс никогда и ничего не предпринимал.

Где-то в коридорах его мозга — за мыслями о жене, детях, повседневной жизни, плотских потребностях, за переплетением рубцов от переживаний и утрат — крылось существо, сердце которого умело биться лишь в такт движениям рынка. Джон Вилс не мог быть по-мужски счастливым, если он не зарабатывал деньги. И потому анализ своих потенциальных возможностей был для Вилса чем-то большим, нежели деловая или математическая задача; в этом анализе заключалось нечто болезненно близкое к самопознанию. На нем и зиждилась вся жизнь Вилса.

II

В последнем вагоне поезда, который вела по «Кольцевой» Дженни Форчун, сидел, глядя прямо перед собой, Хасан аль-Рашид. Обычно, если у него не было книги, он поводил головой вверх и вниз, добиваясь, чтобы отражение его лица в выпуклом стекле окна напротив обзаводилось глазами панды, удлиняющимися, точно в кривом ярмарочном зеркале, а затем вылезающими из орбит. Однако сегодня ему было не до подобных забав: он ехал покупать составные части бомбы.

Двое белых подростков, сидевших напротив, целовались, а после высовывали языки, соприкасаясь их кончиками, и смеялись. И хотя подростки были поглощены друг дружкой, прилюдное проявление такой близости выглядело неким вызовом. Рядом с ними сидел, наклонившись вперед, темнокожий юноша в пухлых белых кроссовках размером с небольшие ялики. Из его наушников доносилось шипенье и тумканье. Хасан чувствовал, что глаза юноши, хоть и потупленные, готовы зацепиться за любой устремленный в них взгляд, и потому старался смотреть немного левее его сгорбленных плеч.

А слева от Хасана стояли у центральных дверей вагона туристы из Японии и Европы. Сегодня воскресенье, думал Хасан, большинству этих людей следует быть в церкви, однако в наши дни христиане видят в храмах лишь памятники или произведения искусства, архитектурой и росписью которых положено любоваться, но не место, где они могли бы поклоняться Богу. Окончательная утрата веры произошла у них в десять с чем-то последних лет и даже в мире кафиров[4]оказалась почти незамеченной. Какие они все-таки странные, думал Хасан, эти люди, позволяющие жизни вечной ускользать из их рук.

Там, где он вырос, в Глазго, христиане (в то время Хасан еще не взял на вооружение слово «кафир») богохульствовали, пьянствовали и прелюбодействовали, однако он знал, что в большинстве своем они еще оставались людьми более-менее верующими. Они нарушали в номерах отелей брачные обеты, но все же заключали браки в церквях. Они приходили в церковь на Рождество или когда хоронили друзей, они приносили туда детей, чтобы дать им имя, а умирая, по-прежнему посылали за священником. Теперь же в газетных обзорах можно прочитать статистические данные, которые подтверждают то, что известно всем и без них: люди отступились от Бога. И вряд ли хотя бы один кафир заметил это.

С каждым днем Хасан лишь сильнее убеждался, что весь остальной мир погрузился в спячку. За исключением тех, кто входил в его группу, да кое-кого из наиболее ревностных прихожан мечети на Паддинг-Милл-лейн, люди, которых он знал, представлялись ему заблудшими. Он не мог понять, почему они уделяют так мало внимания своему спасению; это озадачивало его так же, как озадачила бы мать, кормящая младенца из бутылочки с виски. Быть может, это и дает некие недолговечные выгоды — небольшую передышку от плача, — однако разумный человек вряд ли соблазнился бы ими. И ведь истину жизни, в том числе и жизни загробной, никак не назовешь совершенно скрытой от их глаз.

Хасан облизал губы, сглотнул. Найти и купить отдельные компоненты, из которых составляется бомба, было довольно просто, однако он знал, что теперь даже в самых жалких магазинчиках установлены видеокамеры скрытого наблюдения. А продавец может запомнить покупателя трех-четырех бутылочек прохладительного напитка и после вытащить его портрет из цифровой памяти камеры. И оттого Хасан покупал их в разных концах Лондона — по одной бутылочке. Сложнее всего оказалось добыть шприцы. В конце концов, он отправился в отделение скорой помощи ближайшей к нему больницы и заявил, что испытывает острую боль в области аппендикса. Назвал сидевшей в регистратуре девушке выдуманные имя и адрес. После часа полного бездействия Хасана отвели из приемного покоя в более оживленную часть больницы — туда, где находились медицинские сестры, койки и кабинеты с лекарствами и прочим; там его усадили на отгороженную ширмой койку и велели ждать доктора, который скоро придет. Прождав минут десять, Хасан выглянул из палаты. Устланный линолеумом коридор был пуст. Хасан, решив сказать, если его остановят, что ищет уборную, отправился на поиски. Навстречу ему попались две дородные медицинские сестры, родом откуда-то из Вест-Индии, однако ни одна из них его не остановила. В конце коридора обнаружилась комната со столом, на котором стояли овальные картонные кюветы. Над столом висел шкафчик, и в нем Хасан увидел поверх коробки с гигиеническими салфетками вскрытую упаковку шприцов. Он взял дюжину, сунул шприцы в карман куртки и быстро вернулся в свою палату. Никто к нему так и не пришел, и еще через двадцать минут, проведенных им в душной, перетопленной палате, он вернулся в приемный покой и без каких-либо помех вышел во внешний мир.