После смерти наставника жизнь Корбетта текла и петляла, будто ленивая речка, пока не вмешался король, пригласивший его на тайную встречу в свой Элтемский дворец. Король готовил новый поход на шотландцев, и зал был заставлен сундуками, коробами и кожаными кошелями из Канцелярии, набитыми письмами, меморандумами и исками, относившимися к шотландскому вопросу. Эдуард сразу перешел к сути: в самой Канцелярии или в его совете имеется изменник или несколько изменников, которые собирают жизненно важные тайные сведения о государственных делах Англии и передают их, бог весть какими путями, негодовал король, Филиппу IV Французскому. Корбетту предстояло стать посланником, присоединиться к посольству, отряженному ко французскому двору, и обнаружить предателя.

— Будьте осмотрительны, — хмуро предостерегал король, — ведь изменником может быть один из ваших спутников. Вы должны найти его, мастер Корбетт, и поймать мерзавца в его собственные грязные сети!

— Я должен схватить его, Ваше Величество?

— Если возможно, — вкрадчиво ответил король. — Если же это неосуществимо — убейте его!

Корбетт содрогнулся и обвел взглядом тихий, мрачный интерьер церкви. Он пришел сюда молиться — а замышляет убийство. Он услышал какой-то шорох в дальней части церкви и поднялся. Ранульф, наверное, заждался его. Английский чиновник в последний раз преклонил колена перед одиноко мерцавшей лампадой и медленно зашагал по нефу, направляясь к выходу. Корбетт задышал глубоко и медленно, стараясь сохранять спокойствие, хотя он не сомневался, что кто-то затаился в темной глубине церкви и тайком наблюдает за ним.

На следующий день после посещения Корбеттом собора английские посланники уже достаточно отдохнули от мучений на море, чтобы пуститься в путь: им предстояло доехать вдоль побережья до Соммы, а далее повернуть на юг, к Парижу. Они перевезли через пролив лошадей — верховых и вьючных, с поклажей для милордов графа Ричмондского и графа Ланкастерского, не считая свиты секретарей, писцов, поваров, гонцов, бейлифов, священников и лекарей. Со стороны было бы трудно распознать в этой веренице путешественников степень или положение каждого: промозглая, холодная погода и резкий пронизывающий ветер всех до одного заставили закутаться в одинаковые толстые коричневые плащи.

Теперь началась обычная неразбериха за воротами маленького монастыря, где англичане останавливались на ночлег после того, как покинули порт: седлали лошадей (двух нужно было подковать, одна охромела, у другой на спине открылись язвы); проверяли подпруги, уздечки и стремена, сломанные или поврежденные тут же чинили, а потом лошадей шумно нагружали тюками с одеждой, рукописями и прочим скарбом, а еще и снедью, закупленной по непомерной цене у купцов с плутоватыми глазами. Покой монастырского двора нарушали крики, громкие приказы, проклятья и недовольное ржание возбужденных, встревоженных лошадей. Прибежало несколько собачонок, привлеченных всем этим шумом и возней, но их отгонял сердитый привратник, вооруженный палкой.

Корбетт сидел на полуразрушенной скамье в углу двора и мрачно наблюдал за происходящим. Эти крики и проклятья, пожалуй, заглушили бы даже вопли грешников в аду. Корбетт поднял глаза на огромный резной тимпан над вратами монастырской церкви, где, навеки запечатленные в камне, грешники висели на пылающих деревьях, а множество других задыхалось в печах, прижав руки ко рту, — их каменные глаза с ужасом взирали сквозь струи дыма на зрителя; Христос на троне судии держал праведников у себя в ладонях, а злодеев пожирала чудовищная рыбина, глодали черти, терзали змеи, пламя, лед или мучило зрелище плодов, висящих вне досягаемости для их изголодавшихся уст. Корбетт угрюмо заключил, что все эти ужасы — ничто по сравнению с участью человека, отправленного за пролив, в ледяную зимнюю пору, с английской посольской миссией во Францию.

— Мастер Корбетт, — окликнули его.

Чиновник застонал и поднялся со скамьи. Ему навстречу, пробираясь сквозь толпу, шел по двору Ранульф. Его рыжие волосы пламенели, как сигнальный огонь, над белым встревоженным лицом. Лет десять назад Корбетт спас воришку Ранульфа от виселицы, теперь тот стал верным слугой и спутником, по крайней мере, внешне выглядело это именно так, хотя Корбетт понимал, что Ранульф атт Ньюгейт по-прежнему не прочь разжиться за счет ближнего своего, в том числе и Корбетта. Ранульф мог лгать, обманывать и предавать с ловкостью, неизменно поражавшей и забавлявшей чиновника, а страсть парня к чужим женам, полагал Корбетт, рано или поздно приведет его слугу к внезапной и жестокой кончине.

Вот теперь Ранульф разыгрывал взволнованного, озабоченного слугу, втайне надеясь застигнуть врасплох своего скрытного, невозмутимого господина.

— Там Бласкетт! — проговорил запыхавшийся Ранульф. — Он говорит, что мы скоро отправляемся, и спрашивает, собрана ли и навьючена наша поклажа. — Бласкеттом звался напыщенный и чванный, как павлин, стюард графа Ланкастерского. Этот человек любил власть и всю ее мишуру не меньше, чем другие любят золото.

— Твоя поклажа навьючена, Ранульф? — спросил Корбетт.

— Да.

— И мы готовы отправиться в путь?

— Да?

— Ну так сообщи об этом милорду Бласкетту!

Ранульф ответил понимающим взглядом, словно ему только что доверили величайшую тайну, кивнул и, повернувшись, поспешил обратно в монастырь, чтобы продолжить там свою злокозненную травлю тщедушного Бласкетта.

Английское посольство тронулось в путь как раз в тот миг, когда монастырские колокола ударили час третий. За воротами монастыря англичан поджидал французский эскорт — герольд Филиппова двора, выряженный в великолепные алые и черные одеяния, трое невзрачных секретарей и два рыцаря в полудоспехе: из-под камзолов виднелись голубые с золотом нагрудники, свидетельство принадлежности к французскому королевскому двору. С ними была охрана — несколько тяжеловооруженных всадников, с виду бывалых вояк, в безрукавках вареной кожи, в стальных панцирях и толстых суконных штанах, заправленных в ботфорты. Корбетт наблюдал, как Ланкастер и Ричмонд беседуют с рыцарями, обмениваются бумагами. Затем конный эскорт выстроился по обе стороны от английского посольства, и все тронулись в путь.

Нормандская земля оказалась плоской и бурой. Зима еще не выпустила ее из своей железной хватки. Кое-где отважные крестьяне, подпоясав домотканые плащи, нахлобучив на глаза суконные колпаки, пытались разрыхлять почву для сева, а позади них трудились семьи — женщины и даже маленькие дети. Они разбрасывали золу, известь или навоз, удобряя почву. После разоренного войнами короля Эдуарда графств Уэльса здешние края показались Корбетту вполне зажиточными. Однако вспомнилось ему и высказывание Жака де Витри: «Сколько крестьянин добудет усердными трудами за целый год, столько господин проест за единый час». Законы тут были суровы, и владельцы поместий, живущие в своих обнесенных высокими стенами и глубокими рвами домах из дерева и камня, вершили здесь правосудия больше, нежели их собратья в Англии: у каждого скрещения дорог стояла плаха или колодки.