Теперь я могла видеть разницу между Миком и старшим офицером Хиндсом, причину, по которой я смогла достучаться до одного и не смогла достучаться до другого. Одеяло эмоций, эго и воспоминаний, окутывающее Мика, лопнуло как раз в тот момент, когда я с ним заговорила. И как ветер, выдувающий камешки из трещин в стене и позволяющий дождевым каплям просочиться внутрь, чтобы влага впиталась в камень, так и мои слова проникли в Мика. Но старший офицер Хиндс был крепким орешком — попробуй расколи! Я сталкивалась с подобным снова и снова: некоторые люди слышали меня, другие — нет. И быть услышанной являлось чистейшей удачей для меня.

Марго испустила громкий пронзительный крик. Старший офицер Хиндс щелкнул кнутом субординации.

— Правильно! — рявкнул он офицерам полиции, собравшимся в прихожей. — Вы! — Он показал на первого полицейского справа. — Заберите мальчишку в участок для допроса. Вы! — Он показал на второго полицейского справа. — Вызовите сюда «Скорую», pronto.[4]

Женщина-полицейский выжидательно посмотрела на Хиндса.

— Вызовите коронера, — вздохнул он.

В расстроенных чувствах я стала бушевать, ругая старшего офицера Хиндса и его подчиненных, умоляя их не арестовывать Мика. А потом завопила о том, что никто меня не слышит, о том, что я мертва. А после наблюдала, как на Мика надевают наручники и ведут его прочь от Марго, которую он видит в последний раз.

Рядом с ним в параллельном времени, которое открылось как маленький разрыв в ткани настоящего, я наблюдала, как его выпускают на следующее утро, как его забирает на машине отец. А еще наблюдала, как проходят дни, недели, месяцы и Мик все глубже и глубже, в самые потаенные уголки сознания, загоняет мысли о том, что он отец Марго, пока девочка не становится для него всего лишь брошенным ребенком, которого кормят через трубку в больнице Ольстера, где на белой наклейке, прикрепленной к пластиковой кроватке, значится ее имя: «Ребенок Икс».

Но именно в тот момент я круто переиграла свои планы. Если все, что сказала Нан, — правда, если ничего нельзя исправить, я решила, что изменю в своей жизни все: образование, выбор романтических партнеров, болото бедности, сквозь которое добрела до своего сорокалетия. И пожизненное заключение за убийство, которое отбывал мой сын в тот момент, когда я умерла. О да, все это изменится.

Как выяснилось, примерно шесть месяцев я провела в детском отделении больницы Ольстера, расхаживая по коридору и наблюдая, как доктора обследуют Марго, маленькую, желтушную и все еще находящуюся в отделении для недоношенных в окружении трубок. Я знала, что прошло около шести месяцев, потому что Марго уже сама садилась к тому времени, как ее оттуда выписали.

Не раз и не два доктор Эдвардс, педиатр-кардиолог, лечащий врач Марго, заявлял, что она не переживет ночи. Не раз и не два я врывалась в отделение для недоношенных и клала руку ей на сердце, возвращая на Землю.

Теперь я признаюсь: мне пришло в голову, что я просто должна была позволить ей умереть. Зная то, что я знала о детстве Марго, мне нечего было предвкушать. Но потом я вспомнила и хорошие времена. Утренний кофе, который мы с Тоби пили на нашем поскрипывающем балконе в Нью-Йорке. То, как я писала плохую поэму в Боич. Как в конце концов начала собственное дело, заключив контракт с К. П. Лайнсом. И я подумала: «Ладно, детка, давай-ка сделаем это. Давай останемся в живых».

В течение этого времени я сделала несколько открытий.

Открытие первое: наблюдать, защищать и любить Марго означало то, что я почти от нее не отхожу. Раз или два я решала отправиться взглянуть на достопримечательности, знаете — осмотреться, немного передохнуть где-нибудь на солнышке. Но я едва могла заставить себя покинуть здание больницы. Я была связана с Марго, и не просто потому, что она была мной. Я испытывала чувство долга, какого никогда не ощущала за всю свою жизнь, даже будучи женой и матерью.

Открытие второе: мое зрение стало другим. Сначала я решила, что слепну. Но потом все снова стало таким же, как всегда: котелок был котелком, пианино было деревянным с белыми и черными клавишами и так далее. Все чаще и чаще я обнаруживала, что созерцаю мир словно через инопланетные очки. Доктор Эдвардс, напоминавший мне Кэри Гранта, превратился в неонового манекена, окруженного разноцветными светящимися психоделическими полосами, которые спиралями выходили из его сердца, устремлялись вверх и вились вокруг его головы, проходили вокруг рук, талии, как хулахупы, и спускались до пяток. Это было нечто вроде инфракрасного видения, но куда более странно.

То был не единственный случай, когда мое зрение изменялось: иногда я видела параллельные временные рамки, охватывавшие больше минуты, а иногда обнаруживала, что обладаю рентгеновским зрением и в состоянии разглядеть то, что находится в соседней комнате. Я смотрела на вещи словно через сверхвыпуклые увеличительные стекла. Один раз я увидела легкие доктора Эдвардса — надо сказать, полные черных комочков из-за его пристрастия к сигарам. Но самым странным было то, что я смогла увидеть эмбриона медсестры Харрисон — она забеременела только что, тем утром. Я видела, как эмбрион катился по ее фаллопиевым трубам, словно деформированный мячик пинг-понга, пока наконец не упал в бархатистые покои ее матки, точно брошенный в пруд камушек. Я была настолько захвачена этим зрелищем, что последовала за сестрой Харрисон прямо на больничную парковку… Пока не вспомнила про Марго и не ринулась обратно к мрачной комнате, полной воплей младенцев.

Третье, и самое важное, открытие: я абсолютно не отдавала себе отчета в течении времени. Никакие циклы суточной активности не говорили мне о том, что сейчас ночь, у меня отсутствовала способность помнить, когда наступает Рождество. Вот как все обстояло: я могла ощущать время, но движение стрелок часов больше не имело для меня никакого значения. Например, когда вы видите дождь, вы видите маленькие серебристые шарики воды, так ведь? Иногда в виде густой занавески, струящейся вниз по окну. Когда я вижу дождь, я вижу миллиарды атомов водорода, притирающихся к своим кислородным соседям. Это все равно что смотреть на маленькие белые тарелки, вращающиеся среди серых выпуклостей на кухонной столешнице.

То же самое со временем. Я вижу время как картинную галерею атомов, червоточин и световых частиц. Я скольжу сквозь время так же, как вы проскальзываете в рубашку или, нажав на кнопку лифта, оказываетесь на двадцать пятом этаже. Я вижу параллельные временные рамки, они открываются повсюду, показывая прошлое и будущее, как действия, происходящие по другую сторону улицы.

Я не существую во времени. Я посещаю его.

Как вы можете вообразить, это является небольшим, совсем маленьким, но главным препятствием на пути осуществления моего плана. Если я не могу ухватить суть времени, как же мне изменить жизнь Марго?

Я провела весь срок службы на посту в больнице, просчитывая способы воздействовать на Марго так, чтобы она изменилась. Я буду шептать ей на ухо ответы на все школьные экзамены, буду даже вопить ей, чтобы она держалась подальше от комплекса углеводов и сахара, может, буду выбивать барабанную дробь, чтобы внедрить глубоко в ее подсознание тягу к занятию атлетическими видами спорта. Потом всю дорогу буду подталкивать ее к блестящему финансовому успеху. Последняя цель была самой важной. Почему бы и нет? Поверьте мне, бедность означает не только муки голода. Она означает, что у тебя нет шанса сделать выбор в твоей жизни, его выхватывают прямо из-под носа.