— Скоро, Мико. Вот погоди, подрастешь еще чуток, да не будет сон тебя смаривать, чуть только смеркаться начнет. А пока ты как следует и не прочувствуешь. Нет, куда там!

— Ой, кабы мне сейчас быть большим, деда! — сказал Мико, захлебываясь. — Кабы я был большой, как дом!

— Ну, полезай наверх, — сказал дед, смачно шлепнув его по голой заднице. — Одежонку я захвачу.

Мико проворно выбрался из лодки и побежал вверх по гладким стертым ступеням, ведущим к пристани. От прямоугольника пристани, поросшего зеленой травкой, в море выдавался указательным пальцем мол. Вдоль берега одна за другой шли три такие пристани, между их выступами находили себе приют рыбачьи лодки. По мере того как бесцеремонный морской прилив поднимал воду в реке, мачты вырастали все выше и выше над краем пристани. К тому же на набережных стало заметно оживленнее. Кое-кто из рыбаков собирал темные сети, разложенные на траве для просушки. Из белых домиков то и дело появлялись черные фигурки людей с ящиками на плечах и ящиками под мышкой, и в чреве баркасов постепенно исчезали груды веревок и сетей, верши для ловли омаров, а кое-где над лодками уже вились голубые дымки угольных жаровен, которые разжигали под палубой.

Мико стоял на набережной совершенно голый и то посматривал на лебедей, то, задрав голову, следил за полетом крупных чаек, которые с криками лениво вились над устьем, то взмывая ввысь, то ныряя. Потом к нему неторопливо подошел дед, и мальчик сунул ручонку в его мозолистую руку, и они перешли через дорогу и побрели по траве к домику, что стоял в центре длинного ряда одинаковых белых домиков, и при виде мирно пощипывавших в стороне траву гусынь и серого гусака, время от времени поднимавшего голову, чтобы оглядеться вокруг, Мико вспомнил все, что случилось с ним полчаса тому назад, и сердчишко его застучало.

«Может, она меня все-таки не будет бить, — думал он, — а если и будет, то, может, не сильно?»

Трава приминалась под босыми ногами и щекотала пальцы. Они были уже почти у самой двери дома, когда сзади раздался голос.

Они остановились и повернули головы. Со стороны дороги появилась фигура Микиля. Он обогнул домики и тяжелой, развалистой походкой шел к ним прямо по траве.

— Эгэй! — крикнул он.

Мико бросил деда и побежал к нему. Увидев приближающегося голыша, Микиль остановился и, вглядевшись, закинул назад голову и захохотал, ударяя ручищами по коленям, и Мико тоже захохотал, подбегая к нему с расставленными руками, а Микиль Мор нагнулся и сгреб его, и прижал на минутку к груди, и вдруг подкинул его высоко в воздух, так что Мико завизжал от неожиданности, а потом, когда отец подхватил его, снова засмеялся, уткнувшись в грубую шерсть рукавов.

— Ну, молодец, рассказывай, что случилось, — сказал Микиль, осматривая голое тельце, барахтавшееся у него в руках. — Я как услышал, что ты утоп, так даже полпинты[6] портера бросил на прилавке, так и не пригубивши, а ты, оказывается, жив-живехонек.

— Я свалился, — сказал Мико, — а деда меня вытащил, а мамка ой как рассердилась, а Бидди Би говорит, она меня проклянет, потому что я ее гусака кружкой пришиб…

— О Господи, — сказал Микиль, сажая его к себе на плечо, и пошел навстречу деду. — Стоит тебя с глаз спустить, как ты сразу влезешь в какую-нибудь историю!

— Этот раз я не виноват, — сказал Мико. Он непрерывно вертелся, потому что грубая синяя шерсть отцовской куртки щекотала его. — Это все гусак. — И пухлой ручонкой он обнял отца за голову.

Голова была большая. Из-под козырька кепки выглядывало очень загорелое лицо, украшенное коротко подстриженными черными усами. На плече рядом с Мико мог бы свободно усесться и его брат, а на другом плече хватило бы места еще для двух мальчиков или для одного взрослого.

«А мой папка больше всех на свете», — всегда мог козырнуть Мико, когда ребятишки начинали хвастать друг перед другом.

— Что ж, в конце концов, случилось, отец? — спросил Микиль деда, подходя к нему.

Он всегда звал его «отец». Он был с дедом очень почтителен. Так уж его воспитали, в почитании родителей и прародителей. Таков уж был обычай в те времена, только среди взрослых он теперь быстро исчезал. В старину так всегда было, это всем известно, пока не начали писать разные там книжки да показывать фильмы, где всем напоказ осмеивается любовь к родителям, так что просто удивляться надо, что до сих пор еще не выискался кто-нибудь, кто бы начал кампанию за то, чтобы топить всех стариков, как только они достигнут пятидесятилетнего возраста.

Но Микиль очень любил своего отца. Бывали, конечно, случаи, когда он с ним не соглашался. Когда он женился, например, дед был недоволен. Или иногда на рыбную ловлю у них бывали разные взгляды. Но он никогда ему не возражал и ни в чем не перечил. Просто без лишнего шума поступал по-своему, вот и все.

— Ну, кажется, не зря Мико тонул, — сказал дед. — По крайней мере это известие помогло вытащить тебя из пивнушки, а то рыбачить бы нам сегодня при свечах. Чего ты так запропастился-то? Ты что, не видишь, что все лодки уже вот-вот отчалят, а мы до сих пор не ели, не пили, и ничего у нас не готово, когда надо бы нам уже парус поднимать да выходить в море?

— Да ну, — сказал Микиль, ткнув сына пальцем в бок, отчего тот совсем съежился и начал давиться смехом. — Да разве в такой отличной лодке, да мы, двое молодцов, не обставим кого угодно в Кладдахе, стоит нам только захотеть? А ему-то не сделалось какого вреда?

— Черта с два! — сказал дед. — Он сам таких делов наделал. Делия на него ой как зла. Обещалась прибить. Вот мы и выжидали.

— Напугалась она, вот что, — сказал Микиль. — Я и сам-то чуть было со страху не обмер. Ты бы посмотрел, как этот маленький Туаки примчался. «Эй, — кричит, — Микиль, Мико в море свалился, потому что его гусак закусал, а Бидди Би его колотит, а Микова мать Паднину О’Мира дала по соплям!» Все одним духом выпалил. Я прямо не