— Мой брат — писатель-парафразист, — сказал он.

— Что-что?

— Объясни ей ты, Ума палата.

— Парафразист — это писатель, который прочтет рассказик в «Колльере», перепишет его, толкнет в «Сатердей ивнинг»[23]и огребет хорошие башли. Верно я говорю?

— Молодой человек, — сказал Ники, — за этот ответ вы получаете бар со встроенным в него «кадиллаком», а также один из трех Филиппинских островов — на выбор. Не рискнете ли ответить на следующий вопрос — выигрыш шестьдесят четыре доллара?

— Будет вам, — сказала Милли. — Вы что, не можете просто ответить на вопрос?

— Мой брат, — сказал Ники, — профессор, преподавал английскую литературу, пока его не разоблачили как агента Кремля. Выявили это путем пристального изучения его налоговой декларации. И тогда брата уволили. После чего один издатель стал ходить за братом по пятам — так ему хотелось опубликовать его исповедь. Но брат публиковать исповедь отказался. И в тот же день Норман Прайс сделал заявление, уже ставшее историческим: «Лучше быть левым, чем вице-президентом»[24]. — Ники глубоко затянулся сигаретой.

— А что дальше? — Хорошенькая руководительница засмеялась.

— Его выслали в Канаду. — Солдат еле заметно подмигнул. — Оттуда он перебрался в Европу, где обретается и сейчас, переменил род занятий — теперь он охотится за охотниками на ведьм. Точнее, золотко, мой брат составляет список головных антикоммунистических организаций для компании «Голливудские халтурщики в изгнании, инкорпорейтед». А вышеупомянутые сто долларов — плата за молчание. Золото Москвы. И я — ее мюнхенский наводчик.

— Сто долларов — большие деньги, — сказала Милли. — А Пегги об этом знает?

— Пегги его достала, — сказал Малкольм.

— А вдруг Пегги надоело, что Ники то и дело норовит подцепить каких-то немецких бродяг? Что, если Пегги, — обратилась она к Ники, — уже подустала от твоих выходок…

— Да ладно, — сказал Ники, автобус тем временем остановился. — Заглянем в «Американский дом», посмотрим, как там и что.

В креслах, расставленных по просторному вестибюлю клуба «Американский дом», развалились солдаты, из музыкального автомата несся вопль какого-то вахлака:

Эге-гей, пусть все на тебя плюют,

А я, я, я, я тебя люб-люб-лю…

Троица остановилась перед картонной фигурой вахлака — рекламой праздника с танцами на сельский манер. В пятницу вечером, сулил плакат, выступят «Пэппи Бернс тьюн твистерс». Другой плакат, на стене над справочной, гласил:

ДАХАУ

Автобус уходит по субботам в 14.00.

Посетите замок и крематорий.

Троица, миновав вестибюль, прошла в буфет.

— Куда подевался Ники?

Малкольм огляделся.

— Не иначе как наверху, играет в пинг-понг.

Они поднялись наверх, но Ники там не нашли, обнаружился он в углу буфета — пил пиво с каким-то немцем.

— Познакомьтесь с Эрнстом, — сказал Ники.

У Эрнста было худое, невозмутимое лицо. Жесткие голубые глаза смотрели внимательно. Настороженно. Будь он одет иначе, его можно было бы принять за человека, мнящего, что он снизошел до работы ниже своего достоинства, но никакой работы у него явно не было. Вместе с тем он не казался ни ушлым, ни опустившимся. Это (как шанс подружиться по-настоящему) и привлекло Ники поначалу. Потому что Ники, куда сильнее остальных, ощущал, какую неприязнь вызывает его форма. И не хотел, чтобы в нем видели всего лишь солдата оккупационных войск.

На Эрнсте была американская солдатская куртка, перекрашенная в синий цвет, под ней на удивление чистая белая рубашка с расстегнутым воротом. Мешковатые, черные брюки без отворотов, тоже армейского образца, были позаимствованы у какой-то другой армии, скорее всего у русской, а вот коричневые мокасины уж никак не армейские.

— Эрнст из Восточной Германии, — сказал Ники. — Направляется в Париж.

— И что его здесь держит? — спросил Малкольм.

— Нет денег. — Эрнст говорил тихо и, при сильном акценте, неожиданно бегло, как по-американски, так по-русски, французски и английски. Язык он перенимал у солдат. — И документов нет.

— Надо спятить, чтобы бежать из Германии, — сказал Малкольм, его толстая шея налилась кровью. — И впрямь спятить.

— Кончай, — сказал Ники.

Но Малкольм надвинулся на Эрнста.

— Моя фамилия Гринбаум, — сказал он. — Г-Р-И-Н-Б-А-У-М.

— Ты это брось, — сказал Ники, — он же ребенком был тогда.

— Ребенком, как же. — Малкольм снова повернулся к Эрнсту: — Ты воевал?

— Да. В последние недели.

Малкольм улыбнулся победоносно и испуганно разом.

— Пари держу, ты из семьи видных антифашистов…

Эрнст отвел глаза.

— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он. — Я ничего не имею против…

— Против евреев, так, да? Как благородно с твоей стороны.

— Я не антисемит, — сказал Эрнст.

— Пожми ему руку, — сказал Малкольму Фрэнк. — Ну же!

— Да ни в жизнь.

— Я состоял в Коммунистическом союзе молодежи, — предпринял еще одну попытку Эрнст. — Там было много евреев.

— А по мне так коммунисты еще хуже антисемитов, — сказал Малкольм.

Фрэнк отошел — разговор был ему неприятен, — опустил монетку в музыкальный автомат, пригласил танцевать густо накрашенную девицу, сидевшую в компании троих мужчин. Малкольм заказал выпивку на всех и отвел Ники в угол.

— Не нравится мне этот немчик, — сказал он. — Я рассчитывал, оторвемся втроем, потом, глядишь, подцепим каких-нибудь Schátzchen[25].

У Малкольма сзади на шее прорвался чирей, он бережно ощупывал повязку. Его быстрые черные глаза умоляюще смотрели на Ники.

— Будь другом. — Он хлопнул Ники по спине. — Давай отвяжемся от него и умотаем к Пегги.

— Никто тебя не держит, хочешь идти на вечеринку к Пегги — иди.

— Но это же твой день рождения. Вечеринку устраивают для тебя.

— Пей свое пиво, приятель. И, бога ради, не задирайся.