— А что ты ела? — спросила Адриана.

— Обычно рыбу.

— Это как тунец в банках?

— Нет-нет, есть много другой рыбы. Мы покупали свежую у рыбаков, на рынке.

Я описывала Адриане каракатицу, шевеля пальцами и изображая щупальца. Рассказывала о том, как лангусты, изгибаясь дугой, медленно умирали на прилавках, а я зачарованно их рассматривала. Они тоже смотрели на меня: темные пятнышки у них на хвосте напоминали глаза, полные упрека. На обратном пути, когда мы с матерью шли вдоль железной дороги, в сумке все еще слышалось прерывистое шуршание.

Рассказывая все это, я чувствовала во рту вкус картошки и фаршированных кальмаров с яично-лимонным соусом, которые готовила мать. Интересно, как она там, моя мама. Если бы только она хоть немного поправилась и начала есть, если бы только почаще вставала с постели… А может, ее положили в больницу. Она ничего мне не рассказывала о своей болезни, наверное, потому, что не хотела меня пугать, но я видела, как она страдала весь последний месяц, даже не ходила на пляж, хотя раньше начинала купаться и загорать рано, еще в мае, лишь только наступала теплая погода. С ее разрешения я стала одна загорать у моря под зонтиком, ведь я уже большая, сказала она. Я ходила на пляж накануне отъезда, даже повеселилась с друзьями, потому что не верила, что у моих родителей хватит духа меня вернуть.

* * *

Кожа у меня все еще была загорелая, с полосками белой кожи, повторяющими очертания купальника. В то лето мне уже понадобился лифчик, я выросла и перестала быть маленькой девочкой. Смуглая кожа была и у моих братьев, но только в тех местах, которые загорели во время работы или уличных игр. К началу лета загар смывался, а затем появлялся вновь. А спина Винченцо представляла собой карту солнечных ожогов.

— В том городе у тебя были друзья? — спросила Адриана.

Ее школьная подружка только что позвала ее с улицы, и она помахала ей рукой из окна.

— Были. Самая лучшая — Патриция.

С ней я выбирала себе весной открытый купальник. Мы отправились за ним в магазин рядом с бассейном, куда тоже ходили вместе. Пат показывала почти чемпионские результаты, а я занималась без особой охоты. Мне всегда было холодно, и еще до того, как залезть в воду, мне уже хотелось из нее вылезти. Меня раздражали серые стенки бассейна, запах хлорки. Но с тех пор как в моей жизни все изменилось, я и по ним скучала.

Мы с Пат хотели купить одинаковые купальники и похвастаться на пляже своими новыми формами. С разницей в неделю у нас начались месячные, и даже прыщи, похоже, выскакивали синхронно. Наши тела видоизменялись, словно подсказывая друг другу направление развития.

— Вот этот тебе подойдет, — сказала мама, пройдясь между полок и выудив откуда-то плотный раздельный купальник. — Ведь кожа на груди нежная и тонкая, она легко сгорает на солнце.

Тот день я запомнила до мелочей: накануне она заболела. Поэтому я отказалась брать бикини с бантиком между чашечками бюстгальтера и еще двумя по бокам плавок. А Патриция взяла, она такой очень хотела. Она часто приходила к нам домой, я к ней — гораздо реже: мои родители опасались, как бы мне не передались дурные привычки ее семейства. Они были веселые, рассеянные, безалаберные. Никто ни разу не видел их на мессе, ни по воскресеньям, ни даже на Пасху или Рождество: не исключено, что они просто были не в состоянии вовремя проснуться. Ели что попало, и не в определенный час, а когда были голодны; обожали двух своих собак и нахального кота, который вскакивал на стол и таскал остатки еды. Помню, как мы сами готовили себе полдник у них на кухне, заливая хлеб потоками шоколада, так что потом у меня от него ныли зубы.

— Это дает мне энергию, чтобы хорошо плавать, — заявила Пат. — Возьми еще кусочек, твоя мать не узнает.

Только однажды мне разрешили остаться у них ночевать. Ее родители ушли в кино. Мы допоздна смотрели телевизор, хрустя чипсами, а потом всю ночь болтали, устраиваясь то у нее в постели, то у меня, в обществе кота, с мурлыканием развалившегося на одеяле. Я не привыкла к такой свободе и на следующий день, вернувшись домой, чуть было не заснула с куском курицы на груди.

— Они тебя даже не покормили? — озабоченно спросила моя мать.

Когда я сообщила Патриции, что скоро мне придется уехать, она решила, что я шучу. Сначала она никак не могла взять в толк — впрочем, как и я сама, — что это за история с настоящими родителями, которые требуют меня вернуть, и не поняла по моему тону, как я приняла это известие. Мне пришлось все объяснять ей снова, и тогда Пат подскочила, словно ужаленная, и заплакала навзрыд, трясясь всем телом. Тут уж я сама испугалась. При виде ее реакции я сообразила, что мне и вправду грозит нечто ужасное, но плакать не стала.

— Не бойся, твои родители, я имею в виду те, которые здесь, этого не допустят. Ведь твой отец карабинер, он обязательно что-нибудь придумает, — попыталась она меня утешить, кое-как приходя в себя.

— Он говорит, что ничего не поделаешь.

— Твоя мать не согласится.

— Она сейчас плохо себя чувствует. Наверное, из-за того меня забирают. Или наоборот. Отец узнал, что она заболела, и решил меня сплавить, только не хочет признаваться. Поверить не могу, что какой-то семье, которая меня никогда не видела, вдруг загорелось забрать меня назад.

— Правда, ты же совсем не похожа на родителей. В смысле на тех, кого все знают как твоих маму и папу.

Ночью меня осенила одна идея, и утром, перебравшись под ее зонтик, я поделилась ею с Патрицией. Мы обдумали ее до мельчайших деталей и пришли в восторг от нашего плана. После обеда я побежала к ней, даже не спросив разрешения у матери, которая отдыхала у себя в комнате. Она все равно отмахнулась бы: у нее не было сил, и заботило ее совсем другое.

Пат открыла мне дверь, понурив голову и держась за притолоку. Грубо пнула кота, который терся о ее ноги, обвивая их хвостом. Мне расхотелось заходить. Пат взяла меня за руку и потащила в комнату, сказав, что со мной хочет поговорить ее мать. Мы, девчонки, придумали, что завтра после пляжа мы с Пат пойдем к ней, и я спрячусь у нее дома на месяц или два, чтобы за это время мои родители, и те и другие, нашли решение, которое меня устроит. Я позвоню домой — на несколько секунд, как в кино, — успокою их, скажу, что со мной все хорошо, и продиктую свои условия: «Туда я не поеду. Вернусь домой или убегу насовсем куда глаза глядят».

Мама Пат крепко меня обняла, как обычно тепло и неожиданно смущенно. Освободила для меня место на диване и пригласила сесть рядом. Кота она прогнала: сейчас было не до него.

— Мне очень жаль, — произнесла она. — Ты знаешь, как я к тебе привязана. Но это невозможно.

— Тебе нравилось там, в городе? — спросил как-то раз Винченцо.

Мы находились в подземном гараже большого здания. У стен беспорядочно валялись кучи корзин без дна, коробки из вспученного от влажности картона, дырявые матрасы, из которых торчали пуки шерсти. В одном углу лежала кукла без головы. Посередине, на свободном пятачке, мы с Адрианой и мальчиками резали помидоры для соуса на зиму — сначала напополам, потом на мелкие кусочки. Я работала медленнее всех.