Боже, какой позор!

– Извините меня, месье, – воскликнула я, залившись краской. – Простите, что доставила вам неудобство.

– О, мадемуазель, – ответил он. – Это я должен просить у вас прощения. Не хотел смутить вас. Я просто на мгновение потерял рассудок – меня свел с ума божественный букет свежести юного тела.

– Божественный? – рассмеялась я. – Месье, вы мне льстите.

– Нет, в самом деле. Вы благоухаете, словно экзотический цветок.

– Может, это запах розовой воды от моих волос или запах лавандового масла от тела?

– Такой аромат не водится в флаконах. Поверьте мне. У меня нюх на такие вещи. Это не что иное, как ваш нежный естественный аромат, мадемуазель.

От моего смущения не осталось и следа. Я вдруг поняла, что не прочь подразнить его.

– Мне кажется, я пахну отвратительно, – заявила я.

– Вы, милое дитя, – и отвратительно? Быть такого не может. Где же этот отвратительный запах?

Я вскинула руки, подняв волосы:

– Вот здесь, под мышками. Я работала и вспотела.

Я видела свое отражение в зеркале. Эта поза выгодно подчеркивала высокую, прекрасно оформленную грудь.

Брови Ляме взлетели вверх, ноздри расширились. Он сунул нос мне под мышку и заурчал от удовольствия.

Я опустила руки и сложила их на груди, словно защищаясь. Внезапно мои глаза наполнились слезами. Я представила, как Николя шествует по проходу церкви с другой.

– Я не хотел напугать вас, мой ангел, – воскликнул Ляме. – Тысяча извинений.

Он упал на колени. Слезы высохли так же внезапно, как появились. От вида Ляме, скорчившегося у моих ног, боль отступила. Я подвинула к его лицу стул и поставила на него ногу.

– А ноги, – спросила я. – Хочешь понюхать их?

Он расшнуровал туфельку, разул меня и понюхал сначала пятку, затем подъем, затем пальцы. Он вздохнул.

Я запустила руку под юбку и проскользнула пальчиком внутрь.

– Хочешь? – бесстрастно поинтересовалась я, помахивая блестящим от влаги пальчиком перед его лицом. Его ноздри задрожали. Он высунул язык и облизал мое колено. Я оттолкнула его.

– Думаю, тебе хватит, – сказала я. Он завилял задом.

– Хороший мальчик!

Я повернулась к нему спиной и задрала платье, чтобы он понюхал мою попку.

– А-а-а-а-а-а! – простонал он и упал лицом в пол, сотрясаясь в оргазме.

Ту ночь я провела в его квартире, которая, по привычным мне меркам, оказалась довольно роскошной. Жюль Ляме оказался нежным любовником, но любые ласки напоминали мне о Николя. Мои вздохи были вызваны скорее разочарованием, чем возбуждением. Наутро я чувствовала себя обделенной, как никогда. Я поняла, что заслуживаю всего, чего хочу.

Я поудобнее устроилась на подушках и сказала:

– Жюль, любовь моя, не принесешь ли ты мне чашечку горячего шоколада?

– С удовольствием, – ответил он. Когда он вернулся, я расчесывала волосы, умащивая себя духами.

– Какой прекрасный день, – сказала я. – Как хочется провести его в постели!

Воспользовавшись пикантным трюком, подсмотренным у мадам Фредерик, я потянулась, и пеньюар разошелся, открыв грудь.

Я ясно дала ему понять, что теперь, когда мы так близки, я становлюсь королевой в его доме. Разумеется, я не собиралась оставаться его помощницей. Жюль принял это как должное.

– Не могу дождаться, когда наступит вечер и я снова увижу тебя, моя дорогая, – сказал он и ушел в салон.

Вернувшись, он вьюном вился вокруг меня, готовый на все, лишь бы сохранить мою благосклонность. Чтобы он не расслаблялся, я сделала недовольную мину. Мало просто прислуживать мне. Я хотела денег и подарков.

– Все, что у меня есть, – заявил он, – твое.

Он купил мне красивую одежду, украшения, множество дорогих безделушек. Я беззаботно и с охотой тратила его деньги.

Он был не первым мужчиной в возрасте, влюбленным в меня. И Дюмонсо, и Жаквино уверяли меня в искреннем восхищении. Но Жюль был первым, кто счел за честь положить свою жизнь к моим ногам. Я потворствовала его саморазрушительным наклонностям, требуя от него больше, чем он был способен дать.

Мне всего пятнадцать, а я уже на высоте. Мы с моим мужчиной так увлеклись великой королевой Жанной, что совсем забыли о практических вопросах. Через четыре месяца Жюль погряз в долгах, а мои месячные задерживались уже на три месяца. Жюль предложил мне выйти за него. Да, он мне нравился, но быть женой нищего мне совсем не хотелось. Я была перепуганной маленькой дурочкой и, не имея лучшего выбора, приняла его предложение. Однако его мать, узнав об этом, отправила Жюля в длительное путешествие по Италии. Она обвинила меня в том, что я испортила ее драгоценного сыночка, и выгнала, не дав ни единого франка. Ее внук мог погибнуть, но ей было все равно. Я пришла к тете Элен, но и она начала обвинять во всем меня, сказала, что я опозорила семью. Милосердие, которым она так щедро одаривала чужих людей, не распространялось на родных.

Я написала письмо матери, умоляя ее взять меня к себе, но она ответила, что очень сожалеет, и предложила обратиться к ее брату, который служил лакеем у графини д'Антен и жил в Париже. Дядя Николя согласился взять меня к себе при условии, что о моем позоре никто не узнает. Следующие полгода я провела на чердаке виллы графини д'Антен. Обо мне заботилась жена дяди Николя, моя тетя Жозефин – пожилая женщина, у которой никогда не было детей. Я попала в сложную ситуацию, но меня волновало только то, как беременность отразится на моей фигуре. Я знала, что мое тело было моей единственной ценностью.

1 июля 1759 года у меня начались схватки. Роды были трудными, а кровотечение долго не останавливалось. Повитуха сказала, что в мое лоно проникла инфекция и у меня никогда больше не будет детей. Приличия ради я изобразила скорбь, но в душе была только рада этому. Беременеть я больше не хотела, равно как и лишать себя радостей общения с мужчинами. Поэтому отсутствие необходимости беспокоиться о зачатии и о том, как бы не забеременеть, было благословением Божьим.

Дядя с тетей настояли, чтобы я окрестила новорожденную Мари-Жозефин. Мы называли ее Битей. Через месяц мое тело вернулось в прежнюю форму. Поймав меня на флирте с одним из гостей графини д'Антен, тетя сказала, что я не гожусь на роль матери. Дядя заставил меня отказаться от любых претензий на ребенка. Разумеется, это было нарушением моих прав, но я в свои шестнадцать просто не могла с ним бороться. Тем более что я признавала его правоту. Как и моя мать, я была слишком безответственной, чтобы иметь детей.

В конце сентября 1759 года я переехала в крохотную чердачную комнатушку. Дядя выплачивал мне мизерное пособие.

Осень и зима тянулись унылой чередой дней. Я сидела в своей комнате, безразличная ко всему, парализованная апатией. Меня терзали жестокие мигрени, тоска и неуверенность в себе. Каждый день я ходила к бакалейщику за куском сыра, хлеба и плиткой шоколада. На улице ко мне подходили мужчины, пытались заговорить. Мне были нужны их деньги, но я была слишком напугана. Я поняла, что моя внешность может довести до беды.