Получив от Брусилова разрешение отправиться на фронт, Маннергейм стал собираться в дорогу. Он закупил все необходимое для комфортной жизни. Поклажи было столько, что друзья два дня помогали ему упаковывать вещи. Помимо трех больших чемоданов набралось еще около 90 килограммов прочего багажа. Война, с точки зрения ротмистра Маннергейма, вовсе не предполагала отказ от комфортной жизни.

Во Владивостоке свежеиспеченный офицер 52-го драгунского полка оказался только 31 октября. Он не особенно спешил на фронт, уделив целых два дня свиданию с графиней Шуваловой. Только 9 ноября Маннергейм добрался до Мукдена, откуда уже было рукой подать до расположения его части. Правда, 52-й драгунский полк в тот момент не принимал участия в боевых действиях, так что фатальных последствий его задержка не имела.

К чести Маннергейма нужно сказать, что сидение в резерве его не устраивало, и он при первой возможности отправился на передовую. «В период с 25 декабря по 8 января, – писал маршал в конце жизни в своих мемуарах, – я в качестве командира двух отдельных эскадронов принимал участие в кавалерийской операции, которую проводил генерал Мищенко силами 77 эскадронов. Целью операции было прорваться на побережье, захватить японский порт Инкоу с кораблями и, взорвав мост, оборвать железнодорожную связь между Порт-Артуром и Мукденом. Мы, участники этого сражения, еще не знали, что Порт-Артур уже находится в руках японцев, а армия генерала Ноги устремилась на север в сторону расположения войск генерала Куропаткина». Операция закончилась провалом, попытка взять Инкоу разбилась о японскую оборону. Эскадроны Маннергейма в непосредственной атаке на город не участвовали, поэтому отличиться в этой операции он не смог.

В первые месяцы 1905 года Маннергейм участвовал в основном в разведывательных кавалерийских рейдах. Данные источников о его действиях в этот период значительно расходятся, тем не менее очевидно, что почти сорокалетний офицер окунулся в стихию войны и проявил личное мужество. Иногда очевидцам казалось, что он ищет смерти. Во время одной из стычек с японской кавалерией под ним был убит его любимый конь Талисман. Ему пришлось пережить и паническое отступление из Мукдена, и болезни, на некоторое время приковавшие его к койке в лазарете. В конце войны он находился на крайнем правом фланге и командовал набранной из местных кочевников кавалерийской частью, совершившей разведывательный рейд в глубь монгольской территории. Весной 1905 года Маннергейм был представлен к званию полковника.

Война вскоре закончилась, причем далеко не самым благоприятным для России образом. Маленькая Япония, которую до этого в Петербурге считали варварской страной, одержала бесспорную победу. Маннергейм вернулся в Петербург, сожалея, что не отправился на войну раньше – она завершилась слишком быстро, и полковничий чин может заставить себя ждать. Он был недоволен, считая, что его заслуги не оценены по достоинству. Положа руку на сердце, заслуги эти были не столь и велики – всего несколько недель участия в реальных боевых действиях, причем в основном на сугубо периферийном театре. Объективно говоря, большой пользы Российской империи Маннергейм на Дальнем Востоке не принес.

В России бушевала революция. Затронула она и Финляндию. Старшего брата Маннергейма Карла выслали за границу за участие в антиправительственной деятельности. Густав и помыслить не мог о подобном. В этот период он вообще довольно презрительно отзывался о финнах и всем финском, называя их «чухонцами», а их язык – «языком чуди». Ничто не свидетельствовало о грядущем пробуждении в нем финского патриотизма. Финны, впрочем, платили ему взаимностью – подпольная газета сепаратистов опубликовала список сотрудничавших с царским режимом, в котором имя Густава Маннергейма красовалось на почетном месте. Это мало волновало подполковника – пока режим крепко сидел в седле, он хранил лояльность династии.

«Но Маннергейм же писал в мемуарах о своем финском патриотизме?!» – воскликнет внимательный читатель. Да, писал. В конце жизни. Мемуары – это не исповедь, они всегда пишутся с определенной целью, и часто их автор предпочитает что-то забыть, что-то придумать, а иногда и вовсе «переписать начисто» целые периоды своей жизни. В момент написания своих воспоминаний Маннергейму было выгодно представить дело так, словно он всю жизнь был горячим финским парнем. Это было неправдой, но это, в свою очередь, не означает, что он был горячим патриотом России.

В январе 1906 года Маннергейм все-таки стал полковником. Однако его личные и материальные проблемы так и не были решены, поэтому спустя пару месяцев он согласился отправиться по заданию Генерального штаба в экспедицию в Центральную Азию. Экспедиция, целью которой была разведка этого стратегически важного региона, продлилась два года. Для конспирации Маннергейм должен был двигаться вместе с французскими исследователями, однако достаточно быстро поссорился с ними. Нехитрая маскировка не удалась – все китайские чиновники на его пути прекрасно знали о том, кто перед ними на самом деле, и действовали соответственно. Тем не менее Маннергейму удалось собрать множество ценной информации – и с военной, и с научной точки зрения.

Эту экспедицию поклонники маршала достаточно часто преподносят в качестве едва ли не подвига с его стороны. Да, путешествие по западным и северным районам Китая не было комфортной туристической поездкой. Тем не менее сравнивать его с экспедицией Амундсена (да хотя бы того же Колчака) не приходится. Маннергейм двигался в основном по населенным (пусть и не очень плотно) районам, где были дороги и населенные пункты, где у него были местные проводники. По дороге он мог заниматься охотой в свое удовольствие. Подобные маршруты прокладывали для себя в начале ХХ века поклонники экстремального туризма того времени.

После возвращения из экспедиции Маннергейм был назначен командиром 13-го Владимирского уланского полка, дислоцированного в Царстве Польском. Как он отнесся к своему назначению? Сложно удержаться от соблазна и не процитировать проникновенные строки из мемуаров Маннергейма, в которых он описывал свое отношение к полякам:

«Как финн и убежденный противник политики русификации, я думал, что понимаю чувства поляков и их точку зрения на те вопросы, которые можно было считать взрывоопасными. Несмотря на это, поляки относились ко мне с предубеждением. Отрицательное отношение поляков к русским было почти таким же, как и наше».

Я специально подчеркнул те места, которые, как сказал бы Маннергейм, можно считать взрывоопасными. В начале ХХ века в Европе все выше поднимали голову национальные движения. И в Финляндии, и в Польше, которые входили в состав Российской империи, ширились ряды сторонников независимости. К ним можно относиться как угодно, но с точки зрения Петербурга это были мятежники, сепаратисты, которые покушались на территориальную целостность страны. Маннергейм на голубом глазу объявляет, что понимал и симпатизировал им, более того, сам испытывал совершенно такие же чувства. В небольшом абзаце он дважды подчеркивает свою принадлежность к финской нации – в противовес «русским». И говорит о том, что его («наше») негативное отношение к русским было, пожалуй, даже сильнее, чем у поляков!

Да, маршал на склоне лет серьезно усложнил задачу российскому министру культуры.