— А мне плевать, — ответил он, — раз они одинаковые, я беру голову. Ведь они же одинаковые, верно?

— Да, одинаковые, — ответил я. — Только голова моя, в конце концов, кто ее резал?

— Я хочу голову. Я первый увидел рыбу.

— А чьим ножом я резал? — спросил я.

— Не хочу хвост.

Я посмотрел по сторонам. Не было ни машин, ни других рыбаков. Лишь самолет гудел, да солнце уже собиралось садиться. Я весь промерз, била дрожь. А парень тоже стоял и трясся, и ждал.

— У меня идея, — я открыл корзинку и показал ему форель. — Смотри! Зеленая… Я больше таких никогда не видел. Так что одному достается голова, а другому хвост и зеленая форель, идет?

Парень посмотрел на зеленую рыбу, достал ее из корзинки и взвесил на ладони. Потом взвесил оба куска большой рыбины.

— Идет, — сказал он, — бери голову, на задней части мяса больше.

— Мне плевать, — сказал я. — Я все равно его счищу. Ты в какой стороне живешь?

— Вниз по Артур-авеню. — Он засунул мою форель и свою часть рыбы в грязный парусиновый мешок. — А что?

— А где это? Рядом с парком, что ли? — спросил я.

— Да, а зачем тебе? — он явно испугался.

— Я там тоже неподалеку живу, может, вместе на твоем велике поедем, я на раму сяду? Педали можно крутить по очереди. У меня есть сигаретка, можно покурить, если она, конечно, не промокла.

Но он только и сказал:

— Мне очень холодно.

Я промыл свою часть рыбы в реке, открыл ее пасть и подставил так, чтобы вода заливалась ей в рот и вытекала с другого конца, вернее, из того, что от нее осталось.

— Мне очень холодно, — повторил парень.

Я увидел, как Джордж катается на велосипеде на другой стороне улицы. Он меня не заметил. Я прошел на задний двор, чтобы снять ботинки, потом отвязал корзинку и открыл крышку, приготовившись войти в дом с победной ухмылкой.

Я услышал голоса и заглянул в окно. Они сидели за столом. Кухня была вся в дыму. Дым шел из сковороды, стоявшей на плите. Но им как будто бы было все равно.

— Я тебе святую правду говорю, — сказал он. — Ничего дети не знают, вот увидишь.

— Ничего я видеть не хочу, если бы я раньше знала, то молилась бы, чтоб они умерли, — ответила она.

— Да что с тобой? Ты смотри не заговаривайся!

Она заплакала. Он бросил сигарету в пепельницу и встал со стула.

— Эдна, посмотри, сковородка горит! — крикнул он.

Она обернулась, отодвинула стул, на котором сидела, схватила сковородку за ручку, да как шмякнет ею о стену над раковиной.

— Ты что, с ума сошла? Смотри, что ты наделала! — Он схватил тряпку и начал стирать гарь со сковородки.

Я вошел через заднюю дверь, встал на пороге и говорю, а сам улыбаюсь:

— А я такое поймал на речке. Вы такого еще не видели. Только взгляните. Нет, вы гляньте. Гляньте, что я поймал.

У меня тряслись колени. Я едва стоял на ногах. Я протянул ей корзинку, только тогда она заглянула внутрь.

— О, Боже, что это? Змея! Пожалуйста, забери ее, пока меня не стошнило!

— Быстро выкинь! — заорал он. — Ты что, не слышал, что мать сказала? Быстро убери это с глаз!

— Но, пап, посмотри, что я поймал, — сказал я.

— Я не хочу на это смотреть, — ответил он.

— Но это ведь гигантская радужная форель, которую я поймал в Берче. Вы только посмотрите! Ведь она огромная! Настоящее чудище! Я ловил ее, бегал туда-сюда по течению, как сумасшедший! — голос мой был и вправду безумным. Но я не мог замолчать. — Я и другую поймал! — я начал говорить быстрее. — Зеленую. Честное слово! Она вся была зеленая! Вся-вся! Вы когда-нибудь видели зеленую форель?

Он заглянул в корзинку и открыл рот от удивления.

Он заорал:

— Выкинь эту чертову тварь! Что, черт возьми, с тобой такое? Унеси эту пакость с кухни и выброси на помойку!

Я вышел на улицу. Посмотрел в корзинку: на крыльце, при свете лампы, то, что лежало внутри, блестело точно серебро. То, что лежало внутри, наполняло всю корзину.

Я вынул рыбу. Я держал ее в руках. Свою половину.

Позавчера Эван Гамильтон бросил курить, и уже два дня его преследовало ощущение: все, что он делает и говорит, напоминает о сигаретах. Он глянул на свои руки, залитые светом кухонной лампы. Поднес правую к лицу и понюхал пальцы:

— Пахнет.

— Ну да. Будто потеешь этим запахом, — кивнула Энн Гамильтон. — Я, когда бросала, — он меня три дня преследовал. Выходишь из ванной, а он все равно с тобой. Противно… — Она поставила на стол тарелки. — Я ведь понимаю… Знаешь, слабое утешение, но поверь: на второй день — хуже всего. Третий тоже не сахар, но, если продержался, считай, легче. Я рада, что ты всерьез надумал бросать… — Она коснулась его руки. — Позовешь Роджера? И сядем ужинать.

Гамильтон вышел за дверь. На улице уже стемнело. Было начало ноября, когда дни короткие и прохладные. На дорожке, ведущей к дому, Гамильтон заметил парнишку на приземистом, явно недешевом, велосипеде. Раньше Гамильтон его никогда не видел. Парнишка сполз на сиденье вперед и стоял, касаясь носками земли, удерживая равновесие.

— Мистер Гамильтон? — спросил он.

— Да… А в чем дело? Роджер?

— Ну… Роджер… Он у нас — с ним мама, они там выясняют… Он, Кип и, как его… Гэри Берман. Что-то про велосипед брата. В общем, не знаю… — пробормотал парнишка, сжимая резиновые ручки на руле велосипеда. — Но мама сказала, чтоб я поехал и позвал вас. Ну, кого-нибудь из родителей Роджера.

— Но с ним ничего не случилось? — спросил Гамильтон. — Нет, конечно… Ну, пойдем…

Он зашел на минуту в дом, надеть ботинки.

— Нашел его? — спросила жена.

— Да там какие-то проблемы — что-то с велосипедом, — пожал плечами Эван Гамильтон. — На улице ждет парнишка — не разобрал имя… Сказал, чтоб кто-нибудь из нас сходил к его маме.

— Но ничего не случилось?

— Да нет, не случилось, — Гамильтон посмотрел на жену и покачал головой. — Какая-то мальчишеская ссора, мать парня вмешалась…

— Может, мне пойти?

На мгновение Гамильтон задумался:

— Наверно, лучше тебе… Ладно, сам схожу. Подожди пока с ужином. Оно вряд ли надолго.

— Не нравится мне, что Роджер гуляет по ночам, — покачала головой Энн Гамильтон. — Ох, не нравится.

Парнишка сидел на велосипеде и то нажимал, то отпускал ручной тормоз.

— Далеко идти? — спросил Гамильтон, когда они двинулись в путь.