Устройтесь поудобнее в тихой комнате с окнами, выходящими в благоухающий цветами сад, обратившись лицом на восток — в сторону Иерусалима. Откройте свой разум, и пусть трепещущий свет свечей отбрасывает призрачные тени на страницы, когда вы будете переворачивать их.

Брухим коль дмуйей элоа! Благословенны все, в ком Подобие Божие.

Берекия Зарко,

Константинополь,

шестой день ава, 5290 года

(1530 год по христианскому летоисчислению)

Мне было восемь лет, 1494 год по христианскому календарю, когда я прочитал о том, как священные ибисы помогли Моисею пройти через болота Эфиопии, кишевшие змеями. Я нарисовал птиц с клювами в форме косы алыми и черными красками дяди Авраама. Он подошел ко мне проверить, что получилось.

— Серебряные глаза? — удивился он.

— Разве они могли быть иного цвета, когда смотрели на Моисея?

Дядя поцеловал меня в лоб.

— С этого дня ты будешь моим учеником. Я помогу тебе превратить тернии в розы и уберегу от опасностей, подстерегающих на пути познания. Тебе откроются страницы, что станут вратами.

Откуда было мне знать, что однажды я так сильно подведу его?

Представьте себя как бы вне времени. Прошлое и будущее словно меняются местами, и не найти между ними места для себя. Ваше тело, вместилище вашей души, парализовано неизменностью. Именно так я чувствую себя сейчас. Я ясно вижу, где и когда родилось зло: четыре дня назад, двадцать второго нисана, в нашем Judiaria Pequena, Маленьком Еврейском квартале в Альфаме, что близ Лиссабона.

Драгоценный день, словно опал в ожерелье из равных ему опалов-дней чудесного весеннего месяца. Шел пять тысяч двести шестьдесят шестой год новых христиан. Шестнадцатое апреля тысяча пятьсот шестого — для христиан убежденных.

Из мрака раннего утра среды, что застало нас здесь, в подвале, яркий закат пятницы видится мне предвестником, первыми нотами охватившей квартал фуги безумия.

За рваными нотами мелодии, почти стертое из памяти, скрывается лицо того, кого я ищу.

* * *

Этот первый седер Пасхи был душным и сухим, как и все поздние закаты. Уже более одиннадцати недель с неба не пролилось ни капли дождя. Не ожидалось дождя и сегодня.

Зато была чума, при одной мысли о которой ужас охватывал душу. Поветрие длилось со второй недели хешвана — вот уже семь месяцев.

Врачи-недоучки при дворе короля Мануэля решили, что крупный рогатый скот замечательно впитывает из воздуха субстанции, вызывающие болезнь, и потому две сотни перепуганных и ошарашенных коров свободно бродили по улицам города. Сам Мануэль, как и большинство аристократов, не разделил с горожанами их жалкой участи и отбыл из города. А за три недели до этого, в Абрантесе, король издал указ о строительстве двух новых кладбищ за пределами городских стен для еженедельно умирающих жителей.

Разумеется, души умерших уже не могли оценить столь благородного жеста. И вряд ли кто-то торопился проститься с жизнью, чтобы воспользоваться королевской щедростью, на деле бывшей лишь очередным доказательством его бесплодной практичности и трусости. Стало ли это поворотным моментом?

Жизнь с каждым днем все больше походила на болезненный бред. За последние три дня я увидел осла, которому его хозяин вырезал кинжалом глаза. Он лежал на земле, из глазниц хлестала кровь. А еще — девочка лет пяти сбросилась с диким воплем с крыши четырехэтажного домика.

Бедняки, чтобы хоть как-то унять терзающий их голод, ели размоченные льняные нитки.

Мне едва исполнилось двадцать. И я искренне и безоговорочно верил в то, что со мной не случится ничего плохого, ведь этот город был благословен совершенным смыслом Торы.

Для меня все вокруг представало в пугающей, вечной красоте и всепоглощающем ужасе. И даже зрелище грязных ног недавно скончавшихся, торчащих из-под мешковины, и сладковатый запах разлагающейся плоти, исходящий от чумных повозок, внушали скорее благоговейный трепет. Мысли мои обращались к смертности человека и его ничтожности пред Божьим промыслом.

Дядя Авраам единственный из всех совершенно не обращал внимания на тощих проповедников, что шатались по улицам, крича, что Господь оставил Португалию, и через пять недель грядет конец света (который, правда, по их словам, можно было и отложить, стоит лишь пожертвовать им горсть медных монет). Раздраженно хмурясь, говорил он мне:

— Уж не думаешь ли ты, что Господь не подал бы мне знака, реши Он закрыть врата Своего Царства перед людьми?

Отец Карлос, священник и друг нашей семьи, не числился еще среди тех несчастных, кого погребло под собой безумие, охватившее город. Но это, казалось, был лишь вопрос времени.

— Засуха и чума… они есть порождения дьявола! — прошептал он мне в самое ухо, когда мы стояли под сводом арки церкви Святого Петра.

Я привел к нему младшего брата Иуду для наставлений в христианской догме. Мы втроем наблюдали залитую сиянием множества свечей процессию кающихся грешников, хлеставших себя по спинам кожаными бичами, к концам которых были привешены восковые шарики, наполненные свинцом и обсыпанные осколками цветного стекла. Следом шли монахи из лиссабонских монастырей, несущие синие и желтые штандарты с вышитым изображением распятия. Позади — гордые собой мастеровые гильдии в пышных шелковых одеяниях, груженные носилками с изображениями святых.

Собралась толпа зевак, запрудив обе стороны улицы и создав две неровных полосы на фоне пыльных белых фасадов домов до самого собора. Крики «Воды!» и «Пощады!» разносились подобно церковным песнопениям. Все разнообразие населения нашего города можно было отыскать здесь: конюхи и пахари, шлюхи и монашки, нищие и рабы, и даже голубоглазые моряки с севера.

Свора бездомных собак с лаем пронеслась мимо отца Карлоса, Иуды и меня на запад, став странным продолжением этого парада. Священник прикрыл глаза, нервно бормоча молитвы. Я глубоко вдыхал острый запах опасности, разлившейся в воздухе. «Сегодня вечером, — подумалось мне, — среди волн непредсказуемого потока безумия мы спустим на воду запретное судно Пасхи». Верно, наш праздник должен был начаться ровно неделю назад. Но большинство тайных евреев, и в том числе моя семья, отложили Пасху в надежде на то, что им удастся выбраться из затхлых вод христианства, бушующих вокруг.

Грязный, патлатый дровосек, что стоял рядом с нами, неожиданно что есть мочи закричал:

— Господь пошлет нам дождь, когда прольется кровь! Пусть улицы Лиссабона текут реками крови!

Иуда прижался к моим ногам, и я обхватил его за плечи. Отец Карлос прикрыл руками голову, словно защищаясь. Это был тучный мужчина, коренастый, с обрюзгшим бледным лицом, покрытым сеткой лиловатых сосудов из-за постоянного пьянства. Кто-то в толпе принял его слова всерьез, но сам он был безопасен. Он обратил ко мне унылый взгляд и сказал: