Когда Дим проснулся, в окошко уже било неожиданное солнце. Избушка была, конечно, пуста. Ну да, а чего он ждал? Что Ленька станет торчать в домике до полудня? Не ждал, конечно, это было бы как-то совсем глупо.

До кривой березы Дим дошел минуты за две. И застыл, глядя вниз.

Вместо аккуратной лунки на ледяном поле красовалась неровная сизая клякса. Не особенно большая, метра два или три, максимум пять, но… Но.

Оскальзываясь на засыпанной ночным снегом крутой тропинке, он спустился к воде. Ну то есть к затянутой льдом речке. Частично затянутой, вот ведь какая штука. Сизая клякса явственно поблескивала стылой, похожей на студень водой. Ни Леньки, ни Джоя нигде не было видно. Только истоптанный снег и дальше — сизая промоина, окаймленная белесыми закраинами свежего льда.

Откуда ни возьмись появился давешний дедок, бормочущий деловито и как будто с удовлетворением:

— Чего в пролубь-то пялишься? Уронил, что ли, чего? И забудь! Тут течение знаешь како? Даже коли чего потяжельше, ну там на дно опустится, так и по дну уволочет, не достанешь. Эй, ты чего застыл-то? — голос дедули наполнился чем-то вроде тревоги. — А где приятель твой? Вы ж вчерась вдвоем были?

Дим только плечом дернул. Говорить, объяснять, отвечать на вопросы было тошно.

Дедок подошел почти вплотную, оглядел истоптанный снег, изломанные края полыньи, похмыкал.

— Неуж утоп приятель-то твой? Ась? Утоп, что ли, говорю, вчерашний-то? Эх, городские! Сколько вам талдычишь, что стремнина, лед тонкий и нечего тут делать, все лезете. И кажный год одна и та же песня: беспременно кто-нить да потонет. А то и не один. И ведь прямо у берега, бывалоча, тонут. И очень даже просто. Тут нешироко вроде, зато глыбко, коль провалится — кранты. Чего пялишься-то? Не веришь? Ну ныряй тогда, ищи! Приятель-то твой, небось, уже в Ладоге с селедками беседы разговаривает.

С селедками? В Ладоге? Дим глядел на дедка с изумлением. Что он несет? Да, может, и нет никакого дедка? Может, это и впрямь домовой здешний? Или, как его, леший? Впрочем, вчера дедок совершенно точно был. Трифон Кузьмич его звали. Ленька ради него водочную литровку (запланированную, надо полагать, в пополнение егерской кладовки) из рюкзака вытащил. И отдал початую — «на дорожку». И что? Дедуля за добавкой пришел? Хотя на похмельного не похож.

— Эй, ты вовсе застыл, что ли? — затеребил его дед. — Ты погодь, мож, еще и выплыл дружок-то твой. Давно пропал? Там пониже пролубь есть, — он так и говорил «пролубь», Дим почему-то от этого вздрагивал. — Может, выбрался? Надо бежать, а то мокрому-то на холоде уж точно верная смерть. Шевелись, пошли, говорю! Погодь убиваться-то!

До проруби «пониже» шли, точнее, пробирались, оскальзываясь и хватаясь за мерзлые ветви, с четверть часа.

— Вот она, — остановился вдруг Кузьмич.

Дим и сам уже увидел — действительно, прорубь. Кто ее тут устроил? Жилья поблизости вроде нет.

— Там, — махнул рукавом дед, точно подслушавший Димовы мысли, — Лукинична живет, вдова бывшего лесника. Ейная пролубь. Вишь, тропинка? Вбок виляет, вишь?

Спустились пониже, к виляющей тропинке.

Вода в проруби была не сизая, как в той, возле избушки, промоине, а мутная, бело-коричневая. Как будто и не вода вовсе. Как будто кто-то бросил в прорубь лохматый овчинный тулуп — такой же, как у Кузьмича. Зачем?

Только тут до Дима наконец дошло: какой там тулуп! Вот это мокрое, бело-коричневое, страшное… — Джой.

— Ах ты божечки ж мои! — всполошился дед Кузьмич. — Бедняжка! Тоже, видать… ай, вот незадача-то! За хозяином, небось, кинулся, да где там! И, вишь, царапины-то какие по краям? И кровь на них, вишь? Выбраться пытался, да только края обломал, ах ты ж господи! — и уточнил уже деловитым тоном: — Ваша собачка-то?

Дим кивнул, хотя дедок стоял спиной и видеть этого никак не мог. Но, похоже, понял, больше не спрашивал.

Странный был дедок. Точно не живой человек, а — морок. Может, и вправду — морок? Может, Дим спит сейчас в егерской избушке и надо просто проснуться?

Он потер глаза. Серо-белый, исчерченный тонкими черными линиями прибрежного ивняка и окаймленный темной зеленью еловых верхушек пейзаж никуда не делся. И рукам стало холодно. Все было на самом деле: и сизая промоина на месте провалившегося льда, и страшный шерстяной комок в проруби, и маленькое белое холодное солнце на бледном небе. Диму вдруг показалось, что березы, темная бахрома корней под обрывом, зеленые зубцы елок — все начинает вращаться вокруг маленького белого кружочка в вышине. Сперва медленно, потом быстрее… Еще этого не хватало… Он никогда, никогда не падал в обморок! Проклятье! Зачем он сюда поехал?!

В голове крутились бессмысленные обрывки «инструкций»: если вы попали в чрезвычайную ситуацию, нужно… Что нужно? Вроде бы надо милицию, ох, черт, полицию вызвать… Хотя лучше дедка спросить, он-то наверняка знает.

Колоритный «леший» меж тем куда-то делся.

Дим вытащил из кармана мобильник. Связь, как ни странно, была. Тупо поглядел в экран, соображая, что делать дальше. Какой номер набирать? Что говорить? Надо было вызывать каких-то специальных людей — кого именно: спасателей? полицию? пожарных на вертолете, чтоб их всех черти взяли?

Дисплей подмигивал цифрами точного времени: одиннадцать пятьдесят девять. Если бы он сейчас был в Питере, через минуту услыхал бы выстрел Петропавловской пушки.

Зачем, ну зачем он поехал на эту проклятую рыбалку? Сидел бы сейчас в своем кабинете, просматривал эскизы. Да пусть даже бухгалтерские отчеты! Все лучше было бы, чем здесь! Но разве можно Леньке отказать? У Дима, во всяком случае, это никогда не получалось.

И все-таки куда сперва-то звонить? В полицию? Спасателям? Или есть какой-то единый номер — как знаменитый девять-один-один?

* * *

— Здравствуйте, Леля! С возвращением!

— Здравствуйте, Галина Терентьевна, — кивнула она, мысленно поморщившись. Сразу вспомнилось замечание школьной учительницы труда (во времена Лелиного детства еще были такие уроки!): излишек сахара может испортить любое тесто. Консьержкина улыбка именно такой и казалась, сладкой-пресладкой, до тошноты.

Вообще-то Леля консьержек жалела (что за работа — следить за приходящими-уходящими), но рядом с Галиной Терентьевной чувствовала себя неуютно, словно ее, Лелино, благосостояние каким-то образом у консьержки было украдено, и старалась побыстрее дошагать до лифта.

Едва Леля повернулась спиной, лучезарная улыбка с лица консьержки вмиг исчезла. В глазах Галины Терентьевны плескалась ненависть. Ишь поскакала! Анжеличка — доченька, кровиночка — чуть не на десять лет младше, а ее даже со спины за школьницу не примешь, не то что эту! Оно и понятно: эта-то вертихвостка живет на всем готовом, палец о палец не ударит, с чего ей стареть? Чего удивляться, что она подружкой собственного сына выглядит. И да, вот скажите, нормальные люди отправляют своих детей в Англию учиться? То-то же. А муж этой, тьфу, Лели, хозяин дома, раз — и отправил. Только дочку при себе оставил. Зато ей — квартирку поближе к университету, где та учится, купил! Чтоб ножки не перетрудила! А Галине Терентьевне — кандидату физико-математических наук! — приходится вахтером сидеть! Потому что Валентин Григорьевич — хозяин! — ей служебную квартирку с барского плеча пожаловал! Конурка крошечная, бывшая дворницкая, вот прямо тут, за вахтерской будочкой, но теперь хоть у Анжелички своя жилплощадь имеется — а то ведь так и будет до пенсии бобылкой куковать!