Могу сказать, что его мама мне всегда нравилась, я всегда считал ее умной женщиной. Собственно, так оно и было. Но что сделала эта добрая католичка, когда ей сказали, что она умирает? Она отказалась от химиотерапии и стала тоннами поглощать акульи хрящи и разные травяные составы, а потом отправилась в Лурдес. Закончила она тем, что продала свой дом и разъезжала по Соединенным Штатам вместе с каким-то местным целителем, который лечил внушением. Звали его пастор Малачи Дав. Он отрицал всякое медицинское вмешательство и верил в силу молитвы и позитивного мышления. Спустя два месяца она вернулась в Токстет и умерла мучительной смертью в хосписе, который находится в Ормскирке. Как сказал бы Воннегут, вот так оно и бывает.

Нас с Финном от религии просто тошнило. Субботний вечер у нас ассоциировался с футбольным матчем между «Эвертоном» и «Ливерпулем»; для нас это и была борьба между папистами и протестантами. А смерть его мамы вызвала у нас гнев, который никак не проходил. Достав журнал «Харизма», мы выяснили, что пастор Малачи обретается на юго-западе США. На деньги, которые оставила нам мама Финна, мы ближайшим рейсом вылетели в Нью-Мексико, чувствуя себя заправскими «разгребателями грязи» — плохими парнями, которые делают правильные вещи.

Орал Робертс только что поведал миру, что Господь убьет его, если паства не соберет восемь миллионов, а Питер Попофф только-только появился в шоу Джонни Карсона.[4]Около недели мы разъезжали с сектой по юго-западу, пытаясь понять, как она работает, — с ее исполненными энтузиазма неофитами и типами, всерьез ожидающими скорого конца света. Мы посещали спасительные проповеди и участвовали в молитвенных цепочках, постепенно подбираясь к цели. И вот наконец в июле это свершилось — мы познакомились с пастором Малачи Давом. Главным пастырем и основателем Фонда пастырей психогенического исцеления.

Местом действия служил конференц-комплекс в Альбукерке. Работали кондиционеры, поскольку на улице было жарко как в аду. Мы с Финни смотрелись очень странно: я в круглой шапочке и спецовке молотобойца, он в гавайской рубашке и с итальянского стиля сумочкой на молнии, которая где-нибудь в Кросби обеспечила бы ему массу поклонниц; здесь же она служила вместилищем для магнитофона. Нам казалось, что на нас все смотрят, что все знают, зачем мы здесь.

Первое, что вызвало удивление, — это сцена. Совершенно пустая, она больше ассоциировалась с больничным анатомическим театром, чем с церковью. Ассистенты — исключительно женщины — представляли собой нечто среднее между ангелами и рабочими сцены: брюки, которые носят обладатели восьмого дана по дзюдо, и белые парусиновые туфли на босу ногу. Под экраном, на котором красовалось изображение голубого неба, стояла больничная каталка на колесах. Мы с Финном сидели, тихо переговариваясь, готовые вот-вот засмеяться. Но тут на сцене появился Малачи Дав, и мы сразу же столкнулись с сюрпризом номер два.

Прежде всего он оказался не американцем, а англичанином (как мы потом выяснили, из Кройдона, его отец был торговцем канцелярскими товарами). И выглядел чертовски нормально: на нем был не какой-нибудь костюм барышника, а вельветовый пиджак, и вообще он напоминал молодого школьного учителя — с мягкой мальчишеской улыбкой и спадающей на лоб прядью светлых волос. Очки без оправы на курносом носу, легкая полнота. Много лет спустя, когда Леонардо ди Каприо стал знаменитым, мы с Финном переглянулись и одновременно сказали: «Малачи Дав. Малачи Дав и Лео. Их разлучили сразу после рождения».

Негромко шаркая ногами, Малачи Дав вышел вперед, откашлялся и засунул очки в карман пиджака, словно собираясь прочесть лекцию по теологии. Присев на маленький табурет, он серьезно и задумчиво посмотрел на аудиторию, которая тут же взорвалась радостными криками и обещаниями вечной любви. Подождав, пока шум утихнет, он поднес к губам микрофон, задев им за нос.

— Гм… извините! — усмехнувшись своей неловкости, сказал он. — В технике я не силен.

Аудитория снова взорвалась бешеными аплодисментами.

Он скромно поднял руку.

— Послушайте, дайте мне объяснить, кто я такой. — Паства затихла. Ассистентки заняли свои места на краю сцены. Немного подождав, Малачи Дав устремил на аудиторию взгляд своих светлых глаз. Воцарилось молчание. — Что бы вы об этом ни думали, — говорил он, — мы все религиозны. Мы можем верить в разных пророков. Мой пророк — это Иисус. Ваш… ну, не знаю — может, Магомет? Или Кришна? Некоторые из вас могут считать, что у них нет пророка, и это тоже прекрасно. Мы не проверяем вашу веру при входе.

По залу пробежал легкий смех. Здесь хорошо знают это сияние глаз, эту ироническую улыбку.

— Но одно совершенно точно. Все мы верим в одного и того же Бога. Я знаю вашего Бога. А вы знаете моего. Может, под другим именем, но вы его знаете. — Он замолчал и выбросил вперед руку, словно только что услышал рискованную шутку. — Ладно, не волнуйтесь. Я не собираюсь цитировать вам Библию.

Снова раздался смех. Финн подтолкнул меня локтем. Микрофон, словно нос какого-то животного, теперь выглядывал из сумки, нацеленный в сторону сцены. Мы ждали какой-нибудь нелепости, чтобы оскорбиться и начать. На сцене Малачи поднял вверх руки, затем разыграл целую пантомиму, внимательно разглядывая сначала одну пустую ладонь, потом другую.

— Ничего особенного в них нет. Ведь правда? Совершенно обычные руки. Я не пытаюсь делать вид, будто в них заключена какая-то сила. Я не могу разить молниями. Я знаю все о своих руках, потому что, как и вас, меня не удовлетворяло то, что говорят эти шуты-евангелисты. И я стал профессионально исследовать эту тему. Например, знаете ли вы, что солдат победившей армии остается жив после ранений, которые могут убить солдата побежденной армии? Вы это знаете? Вы знаете, что представляет собой ваше тело? Ваше тело…

Он ткнул пальцем в аудиторию и улыбнулся. Вероятно, он уже достал меня на каком-то уровне, потому что я проигнорировал образ, промелькнувший у меня в голове: мне в глаза заглядывает со сцены не человек, а большая лохматая собака.

— Ваше тело может само исцелиться. Оно знает, как это сделать. Нужны только подходящие химические вещества. С того дня, как я покинул родительский дом, я ни разу не переступал порога медицинского учреждения. И не переступлю! — Он снова посмотрел на свои руки, изучая их по очереди — с таким видом, будто в них заключена какая-то загадка. — Вера позволяет мне направлять свои эндорфины туда, куда надо. А с такой сильной верой я могу направлять их и к вам.

— Что за бред! — бормочет Финн.

— Что за б…ство! — говорю я. Мы оба покачали головой, но он уже подчинил нас себе, и мы не смотрим друг другу в глаза. Мы оба представили, что́ именно мама Финна увидела в пасторе Малачи Даве. Как только зажглись прожектора, на сцену потянулась цепочка жаждущих исцеления. Инвалидов выкатывали на сцену или выводили под руки родственники. Затем одна из помощниц Малачи (в толпе ее называют Асунсьон) брала каждого за руку. Эта секс-бомба в длинном индейском платке, спускавшемся на спину ее белой дзюдоистской куртки, контролировала производственную линию, придерживая инвалидов на месте, пока Малачи готовился. Тогда она подталкивала их вперед и то ли поднимала, то ли уговаривала забраться на каталку, где они ложились на спину, глядя вверх на Малачи, который возвышался над ними, спиной к аудитории, опершись руками на каталку, склонив голову и закрыв глаза, словно дожидаясь, когда пройдет мигрень. Он не молился. Он просто ждал. Никакого адского пламени. Через несколько мгновений он клал руку на тело страждущего и снова закрывал глаза. Затем поднимал руки и что-то шептал пациенту, который вставал и уходил. Или его уводили родственники.