— Извини, что я опоздал, — сказал он робко. — Пойдем. Лошадь там, во дворе. Давай мне твой саквояж.

— О, я сама могу его нести, — отвечала девочка весело. — Он не тяжелый. В нем все мое земное имущество, но он совсем не тяжелый. И потом, я знаю, как надо держать, чтобы ручка у него не отваливалась, — так что я лучше сама понесу. Это очень старый саквояж. Ах, я очень рада, что вы приехали, пусть даже и было бы приятно спать на дикой вишне. Нам далеко ехать, да? Миссис Спенсер сказала — восемь миль. Я рада, потому что люблю ездить. Ах, как это чудесно, что я буду жить у вас и буду вам принадлежать! Я никогда не принадлежала никому… по-настоящему. Но приют был хуже всего. Я провела там лишь четыре месяца, но и этого было достаточно. Я думаю, вы никогда не были сиротой в приюте, так что, скорее всего, не можете понять, что это такое. Это хуже всего, что только можно вообразить. Миссис Спенсер сказала, что нехорошо так говорить, но я ведь не имею в виду ничего дурного. Очень легко сделать нечаянно что-то нехорошее, даже не догадываясь об этом, правда? Понимаете, они были добрые, эти воспитатели в приюте, но там так мало простора для воображения… разве что другие сироты. Было довольно интересно воображать разные вещи о них: вообразить, например, что девочка, которая сидит рядом, на самом деле дочь какого-нибудь графа, украденная в младенчестве у родителей злой нянькой, которая умерла прежде, чем успела в этом признаться. Я обычно не спала по ночам и воображала что-нибудь в этом роде, потому что днем у меня не было времени. Может быть, именно поэтому я такая худая… ведь я ужасно худая, правда? Одни кости. Я люблю воображать, что я хорошенькая и пухленькая, с ямочками на локтях.

И тут спутница Мэтью умолкла, отчасти потому, что запыхалась, а отчасти потому, что в этот момент они остановились у кабриолета. Она не проронила ни слова, пока они выезжали из деревни и спускались с крутого холма. Дорога здесь так глубоко врезалась в мягкий грунт, что края ее, поросшие цветущими дикими вишнями и стройными белыми березами, поднимались на несколько футов над головами едущих.

Девочка протянула руку и отломила ветку дикой сливы, которая задела о бок кабриолета.

— Правда, красиво? Что вам напоминает это дерево, склонившееся к дороге, все белое и кружевное? — спросила она.

— Мм… не знаю, не думал, — сказал Мэтью.

— Конечно же невесту — невесту, всю в белом, под прелестной кружевной вуалью. Я никогда не видела невесту, но могу вообразить, что именно так она выглядит. Я не думаю, что когда-нибудь стану невестой. Я такая некрасивая, что никто никогда не захочет на мне жениться… ну, может, только иностранный миссионер. Я полагаю, миссионер не должен быть слишком разборчивым. Но я надеюсь, что когда-нибудь у меня будет белое платье. Это мое представление о вершине земного блаженства. Я так люблю красивые платья. У меня ни разу в жизни не было красивого платья, сколько я себя помню… но, разумеется, зато есть чего ждать от жизни, правда? А впрочем, я могу вообразить, что одета великолепно. Сегодня утром, когда я уезжала из приюта, мне было так стыдно, потому что пришлось надеть это ужасное старое платье. Там, понимаете, всем сиротам приходится носить такие. Один торговец из Хоуптауна прошлой зимой пожертвовал приюту триста ярдов этой ткани. Некоторые говорили, что он просто не смог ее продать, но я предпочитаю верить, что он сделал это от чистого сердца, а вы как думаете? Когда мы сели в поезд, у меня было такое ощущение, будто все смотрят и жалеют меня. Но я тут же взялась за дело и вообразила, что на мне красивейшее платье из бледно-голубого шелка, — потому что если уж воображаешь, то ведь с тем же успехом можно вообразить что-нибудь стоящее — и большая шляпа вся в цветах и с покачивающимися перьями, и золотые часики, и тонкие кожаные перчатки, и туфельки. Я сразу почувствовала себя счастливой и наслаждалась этой поездкой на остров всем своим существом. Меня совсем не тошнило на пароходе. И миссис Спенсер тоже не тошнило, хотя обычно ее тошнит. Она сказала, что у нее не было на это времени, потому что надо было следить, чтобы я не свалилась за борт. Она сказала, что в жизни не видела никого, кто бы так крутился, как я. Но ведь если это помогло ей избежать морской болезни, то просто счастье, что я так крутилась, правда? Просто я хотела увидеть все, что можно было увидеть на пароходе, потому что не знала, представится ли еще такой случай. Ах, сколько вишен, и все в цвету! Этот остров — настоящий сад. Я уже его люблю и так рада, что буду здесь жить. Я и раньше слышала, что остров Принца Эдуарда самое красивое место на свете, и часто воображала, что живу здесь, но никогда не предполагала, что буду и в самом деле здесь жить. Восхитительно, когда то, что воображаешь, становится реальностью, правда? Какие странные эти красные дороги! Когда мы сели в поезд в Шарлоттауне и за окнами стали мелькать красные дороги, я спросила миссис Спенсер, почему они красные, а она сказала, что не знает и чтобы я, ради Бога, не задавала ей больше вопросов. Она сказала, что я задала их ей уже, наверное, тысячу. Я думаю, что так оно и было, но как же понять разные вещи, если нельзя задавать вопросов? А почему эти дороги красные?

— Мм… по правде сказать, не знаю, — признался Мэтью.

— Что ж, это еще один вопрос, на который предстоит когда-нибудь найти ответ. Разве не радостно подумать, что еще так много всего предстоит узнать? Именно поэтому я рада, что живу, — это такой интересный мир. И он не был бы и вполовину таким интересным, если бы мы уже все обо всем знали, правда? Тогда не было бы простора для воображения, ведь так? Но может быть, я слишком много говорю? Мне всегда делают замечания. Может, вы хотите, чтобы я не говорила? Скажите только, и я перестану. Я могу перестать, если захочу, хотя это трудно.

Мэтью, к своему большому удивлению, чувствовал себя прекрасно. Как все молчаливые люди, он любил говорунов, если они были готовы говорить, не ожидая, что он будет поддерживать разговор. Но он никогда не предполагал, что общество маленькой девочки может быть таким приятным. Женщины были, безусловно, ужасны, но маленькие девочки еще хуже. Он особенно не любил, когда они пугливо пробирались бочком мимо него, поглядывая искоса, как будто ожидали, что он проглотит их целиком, если они решатся сказать хоть словечко. Таков был авонлейский тип хорошо воспитанной девочки. Но эта веснушчатая чародейка была совсем другая, и хотя для медлительного Мэтью было довольно трудно поспевать за полетом ее мысли, он подумал, что ему, "похоже, нравится ее болтовня". Поэтому он сказал, как всегда робко:

— О, говори сколько хочешь. Я не против.

— Ах, как я рада! Я чувствую, что мы с вами подружимся. Это такое облегчение — говорить, когда хочется и когда тебе не напоминают, что детей лучше видеть, чем слышать. Мне это говорили миллион раз. И еще смеются надо мной, потому что я употребляю возвышенные слова. Но если у вас возвышенные мысли, то вам приходится употреблять возвышенные слова, чтобы их выразить, вы согласны?

— Мм… похоже, что это оправданно, — согласился Мэтью.

— Миссис Спенсер говорит, что мой язык следовало бы прикрепить посередине. Но он прирос, и крепко, с одного конца. Миссис Спенсер сказала, что ваш участок называется Зеленые Мезонины. Я ее расспрашивала о нем. И она сказала, что дом весь окружен деревьями. Я была ужасно рада. Я так люблю деревья. А их совсем не было в приюте, только несколько несчастных хилых деревцев перед входом, за выбеленной оградкой. Они сами выглядели как сироты, эти деревья. Мне всегда хотелось плакать, когда я на них смотрела. Я говорила им: "Ах вы, бедняжки! Если бы вы стояли в большом лесу среди других деревьев, где густой мох и колокольчики росли бы вкруг ваших корней, а поблизости шумел ручей и птички пели бы в ваших ветвях, разве не разрослись бы вы быстро? Но здесь, где вы стоите, вы не можете расти. Я хорошо понимаю, каково вам, маленькие деревца". Мне было грустно расставаться с ними сегодня утром. Человек привязывается к подобным вещам, ведь правда? А возле Зеленых Мезонинов есть ручей? Я забыла спросить об этом миссис Спенсер.