Многих срубили охранники, но иная сила вела ночных убийц. И даже умирая, с лиц нападавших, скрытых капюшонами плащей, не сходила печать блаженства.

Счастливыми умирали убийцы, и не было страха в их глазах.

Захлебнувшись кровью своей и чужой, легли на камень улицы два десятка охранников. Один за другим гибли торговые гости, и фигуры в плащах остервенело рубили в куски уже мертвые тела защитников терема. Пять арбалетных болтов пробили грудь Тверда, и уже мертвый купец четыре раза взмахнул топором, забирая еще четыре вражеские жизни. Над телом его из последних сил рубились трое уцелевших дружинников. Груда трупов врагов, зарубленных ими, громоздилась до середины бедра. Последними остались они, и за спинами дружинников догорали срубы терема.

В багровых отсветах пламени на яростных, гневных богов походили они. Замерли на миг нападавшие, после чего волна беснующихся тел погребла под собой трех уцелевших воинов, разрывая их тела руками и зубами, не чувствуя боли, не чувствуя острой стали, рассекающей плоть и находящей сердце.

И лишь тогда, когда только кровавые клочья остались от тройки последних защитников, когда под напором пламени начали рушиться стены терема, только тогда безумцы отступили. Не собирали они своих раненых и не добивали мечами умирающих врагов. Откатилась к разбитым воротам безумная свора. На ковер мертвых тел обрушились последние бутыли греческого огня, обращая двор в исполинский погребальный костер.

Тихо, как тени, рассеялись они в ночных переулках, и лишь гул пламени и крики сгорающих заживо раненых разносились гулким эхом по улицам Ашура.

Винт слушал рассказ чудом вырвавшегося, умирающего от ран и ожогов повара, бившегося в ту ночь вместе с воинами. Троих врагов упокоили навеки кухонные ножи, и, когда кончились ножи, старый повар Горюн выскочил во двор с тесаком и топориком для мяса и первым же ударом лихо раскроил голову в капюшоне. Горюн еще успел наотмашь, не глядя, ударить назад тесаком в живот второго врага, не ожидавшего такой прыти от толстого старика, когда глаза на миг наполнил мрак жгучей боли.

Две стрелы вонзились в живот повара, намертво пригвоздив его к горящей стене сруба. Тучен, зело тучен был повар Горюн и лишь благодаря своей тучности был еще жив. Глубоко прожгли тело струи жидкого пламени, в самой его плоти черпая силы для горения. Сплошной раной было необъятное тело, и последние искры жизни вложил Горюн в свой рассказ.

Винт мог лишь качать головой, поражаясь мужеству старика. Он знал его раньше, когда был еще ребенком. Этот добряк спас ему жизнь, приютив больного мальца на поварне. Дети растут быстро, особенно в таком городе, как Ашур, но всегда был рад ему добрый повар. Был рад так, как и любому другому уличному мальчишке. Многих подкармливал Горюн, многие помнили доброту старого повара. И если бы кто-то сказал Винту, что Горюн может убивать, то рассмеялся бы в лицо тому человеку отчаянный ловкач. И вот поди ж…

Повара ведьмак нашел в людской на пивоварне купца Тверда. Вокруг него уже целый день суетился толстый лекарь Константинус. Несмотря на все его лекарское мастерство, Горюн умирал. Нет, конечно, это было ясно и так, не живут с такими ранами. Но, увидев слезы в подслеповатых глазках Константинуса, старательно отводившего взгляд, Винт понял, что это конец.

Весь город знал, что лекарь с шуткой заходит в дома с чумой или холерой и веселой байкой заставляет умолкнуть плач на похоронах. И вот теперь Константинус плакал. Плакал тайно, безуспешно пытаясь скрыть слезы, а когда Винт тихонько попросил его отойти в сторону, отошел к окну, и тут плечи лекаря затряслись.

Горюн говорил, пытаясь описать подробности бойни, вспоминая погибших во дворе харчевни, говорил сквозь боль, говорил вопреки всему. Кровь тоненькой струйкой сочилась из уголка его рта, но старый повар уже не замечал этого. Дважды голос его начинал затихать и дважды рядом со стариком оказывался Константинус, аккуратно вливавший в рот умирающего какое-то снадобье. Слезы боли текли по лицам повара и лекаря, но оба их не замечали. Иногда душа болит сильнее израненного тела.

Кровь все продолжала сочиться, голос повара начал затихать. Не знал Винт, откуда брал силы для этого рассказа старый Горюн. Ведьмак слушал лихорадочный, тихий шепот, и, только когда забытье овладело старым поваром, Ратибор почувствовал чужую руку на своем плече. Повинуясь лекарю, Винт шагнул в сторону, и третий раз чаша со странным, белым зельем оказалась перед почерневшими губами.

— Дай нож! — Голос Константинуса был тверд, и ни малейшего намека на заливавшие лицо слезы не было в нем. Повинуясь, без тени колебаний протянул ведьмак свой нож лекарю. Константинус вложил нож в правую руку умирающего и с силой сжал на рукоятке полуобугленные костяшки пальцев.

Медленно угасало дыхание, в сон уходил старый Горюн. Уходил в сон так, как уставший, наработавшийся в поле пахарь, скинув рубаху, щедро напитанную потом, и омывшийся водой, засыпает сном без сновидений. И в этом сне не будет ни усталости, ни боли. Разгладилось иссеченное морщинами лицо, перестала течь кровь, и на губы вернулась добрая улыбка старика.

Дико было ее видеть на обгоревшем лице, и сердце Ратибора сжалось в судорожной боли. Крепко сжимали рукоять ножа обугленные до костей пальцы. Как воин уходил старый Горюн. Да он и был воином, добрый повар, друг всех окрестных уличных мальчишек. И не важно, что два раза в жизни держал он в руках оружие.

Защищая свой дом от вражьего набега, почти мальчишкой, сжимал в руках Горюн топор. Копье степняка рассекло колено юноши, навсегда оставшегося хромым. На кухне забывал повар про свое увечье, и хромота в несгибающейся ноге не мешала ему творить чудеса у плиты. Поварята заглядывали в рот старику, ловя каждое слово Мастера. И когда в безумную ночь вновь обрушился огонь на родной дом, кухонный тесак и топорик для мяса стали оружием в крепких пальцах хромого старика.

Когда твой дом горит, то не нужно ждать и мешкать, нужно спасать тех, кто в нем живет. Ну, а когда твой дом горит от вражьей стрелы…

Молча стояли у ложа умирающего вор, ставший дозорным Черного Леса, и отравитель, ставший лекарем и ныне вновь вспомнивший свое старое искусство, подарив легкую смерть умиравшему в лютой боли старику. Пил боль израненного тела белый напиток, пил и не мог выпить до дна, сон сменил боль и стал вечным.

Молча вынул флягу Константинус, и молча помянули они ушедшего. Не было слов в кричащих от боли сердцах, да и к чему слова?

Сильно доброе вино щедро дарит свою силу людям. Помнят сердца людские радость и горе.

Вечером подоспевшие дружинники Филина сложат погребальный костер для погибших братьев и помянут тризной их души. В ярости чистого пламени вознесутся их души к небесам, в Ирий, и Род с гордостью взглянет на детей своих. Но не будет на тризне Ратибора, по прозвищу Винт. Нельзя. Сразу же всяк поймет в городе, что состоит Винт на службе у Черного Леса.

Молча помянул Винт покойного Горюна и, поклонившись лекарю, покинул горницу в маленьком тереме у пивоварни покойного Тверда. В сенях ведьмак кивнул управителю и, выйдя со двора, растворился в нескончаемом лабиринте ашурских улиц и переулков.