– Грустите, Дина Сергеевна? – раздался за спиной знакомый голос.

– Да не так, чтобы слишком. – Она обернулась, пытаясь улыбнуться как можно естественнее, хотя чувствовала, что губы все равно кривятся как-то натужно, ненатурально. – Да и с чего мне грустить?

Марк с трудом протиснулся в гримерку, заняв все пространство внушительной стопятидесятикилограммовой фигурой, и Дина сразу повеселела, в который раз подумав о том, как прекрасно, гармонично смотрелся бы этот человек на оперной сцене, если бы, конечно, обладал голосом. Голоса у Марка не было, впрочем, как и слуха, танцевал он исключительно на дружеских вечеринках в узком кругу и под большим градусом, поэтому в театр его привела любовь вовсе не к искусству, а исключительно к его распространению в массы. Работу свою он любил и немного жалел о том, что должность его, некогда так красиво именуемая импресарио, теперь свелась к сухому официальному слову «администратор». Иногда, правда, артисты называли его директором, и в этих случаях необъятный торс Марка моментально становился еще шире, колесо груди еще круче, а мощные плечи еще величественнее. «Да, звезда без директора – не звезда. Ни концертов, ни аншлагов, ни сборов не получит и вообще во всех своих делах запутается, связи растеряет и гонораров не получит». Это понимал не только сам Марк, но и его подопечные, поэтому если они и не водили с ним крепкой дружбы, то и не ссорились: дорожили сложившимися прочными деловыми отношениями и никогда не опускались до проверок его деятельности. Марк жил в свое удовольствие, командовал артистами и только перед Диной робел. Чувствовался в ней внутренний стержень, который сразу же давал понять окружающим, что она не из общего стада, а из вольного степного табуна, и жить будет по своим, а не по предложенным законам, и делать будет то, что захочет, а не то, что предписано. А еще Марку мешало руководить ею то самое мужское нутро, которое всегда робеет перед красотой и заставляет безжалостного удава неожиданно превращаться в кролика. Нет, он не был влюблен. Точнее, был когда-то давно, еще в Свердловске, но с той поры прошло лет пятнадцать, а то и больше, и наступать дважды на одни и те же грабли Марк не собирался. Он привык легко, без особого труда ловить радости жизни, а те, за которые пришлось бы бороться неопределенное количество времени, беспощадно отодвигал сразу и навсегда, никогда не жалея об упущенных возможностях.

В случае с Диной и жалеть-то было не о чем. Вместо кратковременной интрижки – крепкая дружба, ну, а если предположить, что возможный роман мог бы перерасти в нечто большее и закончиться браком… Нет уж, увольте! За годы работы он всласть насмотрелся на несчастных людей, исполненных муками творчества и готовых абсолютно все положить на алтарь искусства. Все эти репетиции и спектакли, все переживания по поводу отданной кому-то другому роли, сорванной премьеры или неудачного прогона… А чего стоит жизнь в образе, когда, репетируя большую партию, актер так вживается в своего персонажа, что продолжает его играть и в собственном доме. Жизнь с человеком более приземленным, возможно, не так интересна и насыщенна, но все же гораздо спокойнее. А спокойствием своим Марк дорожил. Потому и женился на девушке, далекой от мира искусства. Светлана была женщиной серьезной, кандидатом наук и даже успела проработать около года в каком-то научно-исследовательском институте. Но замужество внесло коррективы в ее профессиональные планы. Быстрая беременность и рождение двойни далеко не всем женщинам мешает вернуться «к станку», но жена Марка неожиданно обнаружила, что ей нравится проводить время с детьми, жить их интересами и не заниматься бесконечными вычислениями и прогнозированием будущего планеты в зависимости от количества осадков. Так, через три года после свадьбы Марк окончательно забыл, что когда-то, представляя жену знакомым, с удовольствием добавлял, что она – метеоролог. Теперь он, приобнимая ее за талию, с гордостью произносил: «Моя Света!», и не было ни в этом жесте, ни в некотором пафосе, звучащем в голосе, ничего показного. «Его Света» была образцом идеальной жены: не ревнивая, покладистая, никогда не встревающая в дела мужа, но умеющая, если ее спросят, дать толковый совет, великолепная мать и отличная хозяйка. Все это наверняка не смогла бы обеспечить женщина, уделяющая минимум пятнадцать часов в сутки своей карьере. Ну, когда ей варить борщи, если утром у нее репетиция, днем прогон и примерка, вечером спектакль, а ночью банкет? Некогда. А борщи Марк любил, поэтому о выборе своем никогда не жалел. Красивыми актрисами восхищался в основном на расстоянии. А если и случалось когда сокращать дистанцию, то без романтических последствий и без каких-либо тревожных опасений и подозрений со стороны супруги.

Впрочем, Марк знал, что если подобные подозрения и возникали когда-либо у жены, то в отношении Дины их быть не могло никогда. Дина всегда вела себя с ним сдержанно и спокойно: дружелюбно, но вместе с тем подчеркнуто отстраненно, иногда чересчур прохладно. Даже улыбаясь, не забывала поставить между ними воображаемую преграду, разговаривала без малейшего кокетства, глаз никогда не отводила и поведением своим просто не позволяла окружающим предположить возможность какого-либо, пусть даже самого легкого, безобидного флирта между ней и администратором.

Даже теперь, когда стараниями Марка Дина была как никогда близка к исполнению давней мечты, она смотрела на него без какого-либо благоговения и без малейших признаков благодарности.

– Я не грущу и не волнуюсь, Маркуша. – Голос ровный. Эмоции либо отсутствуют, либо тщательно маскируются, и это несмотря на годы совместной работы, на взлеты и падения. Всегда разговор по делу и никогда по душам. Поэтому и жене Марка не о чем беспокоиться. Если женщина не желает впускать мужчину в свою душу, то вреда его семейному очагу не принесет.

– Ну, грустить тебе действительно не о чем. Это я так спросил. Вид у тебя невеселый, вот я и, значит… – Марк замялся, но тут же нашелся, приободрился, с трудом втиснулся в кресло перед трельяжем, побарабанил пальцами по коробке с гримом: – А вот волноваться, наверное, тебе не помешало бы…

– Считаешь? – Едва заметный взлет бровей, но никакого интереса к возможному ответу.

– Уверен! Говорят, если артист перестал волноваться перед выходом на сцену, то он кончился как артист. Спекся, сдулся, понимаешь?

– Кто говорит? – Прищурила глаза и усмехнулась даже. Видно, и Снежную королеву можно обжечь резким словом.

– Артисты и говорят. Причем, посмею заметить, не самые последние.

– А я, Марк, давно не волнуюсь, но и конченой себя не считаю.

– Короче, волнуешься или нет, выход через три часа. Сейчас гример придет. – На других подопечных Марк бы спустил всех собак за подобные речи, а тут лишь губы поджал да дверью, выходя из комнаты, хлопнул чуть громче обычного.

Дина оторвалась от окна, медленно приблизилась к трюмо, села в кресло, в котором только что сидел Марк.

«Эх, Маркуша, Маркуша! Ты, конечно, прогневался. Только оттого ли, что твоя подопечная не трепещет перед выходом на сцену? Нет, милый, нет. Ты недоволен, я бы даже сказала взбешен, потому что я не купаюсь в дурмане счастья и не рассыпаюсь перед тобой в ежесекундных благодарностях. Я ведь это должна делать, с твоей точки зрения? Я должна лобызать тебе руки и кланяться в ноги за то, что ты добился для меня признания, славы и денег. Ох, милый, если бы это случилось лет двадцать назад, я бы так и поступила. А теперь: большой вопрос, кто из нас кого должен благодарить первым. Ты меня продаешь и делаешь это великолепно, приносишь доход нам обоим, и доход весьма неплохой, но я для тебя – такая же золотая жила, как ты для меня. Я не умею продавать, ты – не танцуешь. В тандеме мы сила, по отдельности – никто. Я не влезаю в твою епархию, не проверяю бумаги и не требую отчета, так и тебе, наверное, не следует рассказывать мне о том, что должен или не должен чувствовать артист перед выходом на сцену».