Габрисия смотрела на собственное отражение.

А то плыло, черты лица менялись…

…она и вправду была потрясающе некрасива: длинноноса и узкогуба, с близко посаженными глазами, с тяжелым подбородком, со сросшимися бровями, какими-то непомерно темными, точно кто-то прочертил по лицу ее линию.

Габрисия всхлипнула и зажмурилась.

— Это все в прошлом, дорогая… все в прошлом, — пропела на ухо Богуслава, отпуская жертву. — Мы так давно не виделись… и я готова признать, что ты несказанно похорошела! Не иначе, чудо случилось!

— А то, — громко сказала панночка Тиана. — Вот у нас в Подкозельске был случай один. Не, я сама-то не видела, но мне дядечкина жена рассказывала. А она хоть та еще змеюка, но врать не станет. У ее приятельницы дочка росла. Такая некрасивая, что прям страх брал! От нее кони и то шарахались, и чем дальше, тем хуже… кони-то что, скотина бессловесная, шоры надел и езжай себе, куда душе угодно. Женихи — дело иное… женихи-то с шорами ходить несогласныя были.

Лизанька громко фыркнула и письмо вытащила. Мелькнула игла в пальцах Ядзиты… и Эржбета открыла книжицу…

— …так когда ей шестнадцать исполнилося, то родители повезли ее в Познаньск, в храм Иржены-заступницы за благословением. Много отдали! Но помогло! Кони шарахаться перестали…

— Надо же… какой прогресс.

Богуслава отступила, а Габрисия как стояла, так и осталась, устремив невидящий взгляд в зеркало…

— А с женихами что? — поинтересовалась Эржбета, прикусывая самопишущее перышко.

— У кого?

— У дочери знакомой вашей тетки.

— А… ничего… приданое хорошее положили, и нашелся охотник.

— Приданое… приданое — это так неромантично…

— Зато реалистично, — подала голос Мазена, которая сидела с книгой, но уже не читала, гладила обложку. — Без денег никакая красота не поможет…

— Не скажи. — Эржбета вертела в пальцах изрядно погрызенное писало. — Истинная любовь…

— Выдумка.

— Почему?

— Потому. — Мазена книгу все-таки закрыла и поднялась. — Надолго ли хватит этой, истинной любви, если жить придется в хижине, а носить рванину? Работать от рассвета до заката, питаться пустой пшенкою.

— Ненавижу пшенку, — решительно вступила в беседу Лизанька. — Мне ее бабушка всегда варила. И масла клала щедро… а я масло не люблю…

— Что ж, — Мазена снисходительно улыбнулась, — если вы по истинной любви выйдете замуж за проходимца, который просадит ваше приданое в карты, то пшенку вы будете есть пустую. Без масла.

Лизанька обиженно поджала губы.

— Я говорю об истинной любви, которая настоящая, — сочла нужным уточнить Эржбета, — взаимная.

Но Мазену не так-то легко было заставить отступиться.

— Можно и так. Тогда пшенку будете есть оба. Взаимная любовь, сколь бы сильна она ни была, не гарантирует ни счастья, ни… отсутствия у избранника недостатков. Поэтому любовь любовью, а приданое — приданым. И желательно, чтобы в контракте оговаривалась девичья доля.

— В каком контракте?

— Брачном.

— Нет, — решительно отмахнулась от ценного замечания Эржбета, — контракт… это совсем неромантично.

На сей раз спорить с нею не стали, и лишь Лизанька, подвинувшись поближе, поинтересовалась:

— А что это вы все время пишете?

Себастьян мысленно к вопросу присоединился, хотя, памятуя о находках в Эржбетиной комнате, ответ, кажется, знал.

Эржбета книжечку закрыла и, прижав к груди, призналась:

— Роман…

— О любви. — Мазена произнесла это тоном, который не оставлял сомнения, что к романам подобного толка она относится, мягко говоря, скептически.

— О любви. — Эржбета вздернула подбородок. — Об истинной любви, для которой даже смерть не преграда…

— И кто умрет?

— Одна… юная, но очень несчастная девушка, которая рано осталась сиротой… но и к лучшему, потому что родители ее не любили… считали отродьем Хельма… они сослали ее в старое поместье, с глаз долой… а потом вообще умерли.

А вот это уже любопытно. Родители Эржбеты были живы, но, сколь Себастьян помнил, особого участия в жизни дочери не принимали.

Почему?

Долгожданное дитя… единственное…

— И эта несчастная девушка, осиротев, попадет под опеку дальнего родственника… жадного и бесчестного.

— Ужас какой! — сказала Лизанька.

— И этот родственник отравит ее…

— Лучше бы замуж выдал, — внесла коррективы Ядзита. — На юных всегда желающие найдутся, которым приданое не нужно, сами приплатить готовы…

— Собственным опытом делитесь, милая? — Богуслава не упустила случая уколоть; но Ядзита лишь плечиком дернула.

— Да! — Идею с неожиданным воодушевлением подхватила Иоланта, оторвавшись от серебряного зеркальца. — Он захочет ее продать! Юную и прекрасную!

— Старику, — поддержала Ядзита. — Уродливому.

— Горбатому.

— И у него изо рта воняло… — Иоланта сморщила нос. — За мной как-то пытался один ухаживать… папенькин деловой партнер. Так у него зубы все желтые были, и изо рта воняло так, что я и стоять-то рядом не могла! А папенька все говорил, дескать, партия хорошая… Иржена-заступница, я как представила, что он меня целует, так едва не вырвало!

— А вот у нас в Подкозельске…

Но панночка Тиана осталась неуслышанной, да и то правда, где Подкозельску равняться с романтической историей о юной прекрасной девственнице, замученной жестоким дядюшкой.

— И, понимая, что свадьбы не избежать… — Эржбета к постороннему вмешательству в сюжет отнеслась спокойно. Более того, воодушевленная вниманием, зарозовелась, в глазах же появился хорошо знакомый Себастьяну блеск. И это выражение некоторой отстраненности, будто бы Эржбета смотрит, но не видит, всецело ушедши в себя, — она выбирает смерть… и травится.

— Крысиным порошком, — подсказала Тиана.

— Крысиный порошок — это не романтично!

— Зато действенно. Вот у нас в Подкозельске крыс завсегда порошком травят. А в позапрошлым годе мельничихина племянница полюбовнице мужа сыпанула. Из ревности. И та окочурилася… следствие было…

— Уксусом. — Лизанька выдвинула свою теорию и для солидности добавила: — Папенька говорит, что женщины чаще уксусом травятся. Или еще вены режут…

— Нет, уксус — это…

— …не романтично.

— Прозаично! — ввинтила Мазена, которая держалась с прежним отстраненным видом, но к разговору прислушивалась внимательно. — Пусть она использует какой-нибудь редкий яд…

— Бурштыновы слезы…