Никаких иных проблем, кроме военных, для него не существовало. Стоит только, полагал он, вновь появиться на поле битвы более или менее внушительным французским войскам, и все прочие вопросы отпадут как несущественные. Вся моральная и политическая сторона нашей национальной драмы представлялась ему делом второстепенным. Он полагал, что, взяв в свои руки командование количественно преобладающей силой, он уже благодаря одному этому фактически получит власть. Он не сомневался в том, что его военный чин и его авторитет обеспечат ему покорность всех, кто уже мобилизован и кто может быть мобилизован, а также почтительное сотрудничество союзных штабов. С того момента, как он, Жиро, возглавил армию, а тем самым и страну, он будет обращаться с маршалом как с почтеннейшим старцем, которого при случае можно будет освободить, но который вправе претендовать только на монумент. Что касается генерала де Голля, то ему останется лишь одно — перейти в подчинение вышестоящему. Тем самым национальное единство будет восстановлено на базе его отождествления с военной иерархией.

Воззрения, которых придерживался генерал Жиро, не могли не беспокоить меня. Дело не только в том, что он несколько упрощенно представлял себе взаимодействие двух этих сфер — военной и политической, — и не только в том, что его концепция явно порождалась иллюзиями насчет законного авторитета, который генерал приписывал своей персоне; я видел тут прежде всего источник возможных раздоров внутри страны и посягательств извне. Ибо в своей массе французское Сопротивление, конечно, не приняло бы власти, основанной единственно на карьере воина, как бы она ни была блестяща. С другой стороны, Петен наверняка осудил бы его. Наконец, союзники, несомненно, использовали бы неизбежную зависимость этого правительства, лишенного почвы, во зло Франции.

Правда, генерал Жиро считал, что он может предоставить в распоряжение коалиции капитальное преимущество. Донесения, прибывшие в Лондон, говорили о том, что у Жиро есть свой оригинальный план. По его мнению, предмостное укрепление уже существовало реально. Таковым якобы являлась так называемая свободная зона. Пусть только англичане и американцы высадятся там в условленный день — сам Жиро брался обеспечить прикрытие англо-американской высадки с помощью армии перемирия. Ее должен был возглавить все тот же Жиро, а роль подкрепления должны были сыграть кадры движения Сопротивления. Но проект этот, с моей точки зрения, не имел шансов на успех. Если еще можно было представить себе, что отдельные части «свободной зоны» кое-где пойдут за Жиро вопреки приказам и проклятиям, которыми разразится маршал, было более чем сомнительно, что при крайней бедности их вооружения эти рассеянные островки смогут устоять против натиска вермахта и ударов немецкой авиации. Помимо всего, союзники вряд ли одобрят план, который и для них тоже был сопряжен с величайшим риском. Успех этой высадки и последующих операций предполагал привлечение авиации и флота в весьма внушительных масштабах — значит, нужно было использовать многочисленные и расположенные далеко друг от друга пункты на суше и порты побережья. Между тем, если бы союзники высадились на юге, не утвердившись предварительно в Северной Африке, у них в качестве баз оказались бы лишь Гибралтар и Мальта, незначительные по территории, лишенные ресурсов и оторванные от мира. И, наконец, как повел бы себя в этом случае флот в Тулоне? Ясно, что в исходный момент он выполнял бы приказы только Петена и Дарлана и ничьи больше. А ведь стоило бы этому флоту оказать в той или иной мере сопротивление союзникам, и все предприятие становилось еще более проблематичным.

В конце июля я ясно почувствовал, что произойдет. Хотя от нас всячески скрывали все планы действия, мне представлялось весьма вероятным, что американцы в нынешнем году не пойдут дальше захвата Северной Африки, что англичане охотно с этим смирятся, что оба союзника используют генерала Жиро, что меня будут держать в стороне от дела и что, таким образом, эти первые подготовительные этапы освобождения, даже если им будет сопутствовать удача, вызовут для нас, французов, немалые внутренние осложнения, а это значит, что национальное единство натолкнется на новые препятствия.

В этих условиях я считал, что, поскольку другие партнеры заботятся лишь о своей игре, мой долг играть только в интересах Франции. Я считал, что прежде всего нужно укрепить единство Сражающейся Франции, дабы при любых перипетиях она могла быть прочной основой всеобщего согласия. Я знал, что такая концентрация сил требует жесткой и непоколебимой линии поведения, и сознательно шел на это. С этой целью я, используя период интермедии, решил вновь объехать территорию Ближнего Востока и Свободной Французской Африки, а также и наши войска, занятые на Востоке и в районе Чад. Еще в мае союзники решительно воспротивились этому и позже отговаривали меня от этой поездки, ссылаясь на близкое открытие второго фронта. Но на этот раз они не стали мешать моему путешествию, что, впрочем, позволяло заключить, что подготовляется операция, к которой я не буду причастен. С другой стороны, заботясь об укреплении наших внутренних связей в остающейся части заморских владений и в остающихся частях армии, я в то же время старался ускорить процесс объединения всех сил Сопротивления во Франции. Как раз в это время оттуда прибыл Андре Филип[10], и я назначил его 27 июля национальным комиссаром по внутренним делам, поручив ему поддержать всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами — как материальным оснащением и кадрами, так и пропагандистскими выступлениями — миссию, возложенную на Жана Мулэна. Одновременно я возложил руководство комиссариатом информации на Жака Сустеля. Я вызвал в Лондон руководителей групп «Комбат», «Либерасьон» и «Фран-тирер» — Френэ, д’Астье, Жана-Пьера Леви — с целью добиться объединения их действий. Нужно было также ускорить слияние военизированных элементов, в связи с чем я остановился на кандидатуре генерала Делестрэна в качестве руководителя будущей тайной армии. Наконец, желая придать больший вес нашей организации, я предложил примкнуть к нам ряду видных деятелей Вьено, Массигли[11], генералу д’Астье де ла Вижери, генералу Коше и другим. На долю Пасси выпало наладить связь и сообщение между Францией и Англией, так чтобы я мог по возвращении из Африки и с Востока точно определить функции каждого.

Я выехал 5 августа, предварительно встретившись с Черчиллем и Иденом; их несколько смущенные речи подтвердили, что я не заблуждался: они, несомненно, предполагали поддержать план, прямо противоречивший той договоренности, которая связывала нас с июня 1940. Моим спутником в самолете, направлявшемся в Каир, оказался Аверелл Гарриман[12], назначенный Рузвельтом послом в Москву; этот дипломат, обычно откровенный и словоохотливый, на этот раз, казалось, изнемогал под бременем тяжелой тайны. По пути, в Гибралтаре, я увидел, что там кипит работа, и не мог не заметить также весьма загадочного поведения местного губернатора — генерала Макфарлана, обычно державшегося весьма непринужденно. Все это были ясные признаки того, что вскоре в районе Средиземноморья должны разыграться крупные события без нашего участия. В Каир я прибыл 7 августа.