Над головой злобно зашипело, и Рарог узрел, как в бревенчатую стену дома воткнулась большая стрела. Обмотанная ближе к зубчатому наконечнику горящей смоляной вервью, она заполыхала жарче, роняя огненные капли смолы или густого масла. От удара липкая вервь, будто живая горящая змея, сползла на стену неровными огненными кольцами. Сухое дерево заполыхало. Ещё одна такая же стрела воткнулась в крышу длинного строения для скота, а в дальний конец с неба упало что-то тяжёлое, легко пробив крышу, и тотчас послышалось испуганное кудахтанье кур и жалобное блеянье овец. Крыша загорелась, но никто ничего не тушил, по улицам метались перепуганные животные и редкие женщины, дети да старики. Расширенные от ужаса очи маленького Рарога замечали всё и запоминали навсегда. На горящей деревянной мостовой билась лошадь с переломанным хребтом, она силилась подняться и не могла, озираясь на подползавшее к ней всё ближе пламя. Один из замыкающих охоронцев неуловимым движением меча прекратил мучения животного.

Выйдя чуть выше основной пристани к берегу, дружинники быстро отыскали лодку побольше, в которой могли уместиться полтора десятка беглецов.

– Поднимемся вверх по Лабе, до большого леса, а там напрямик, – распорядился дядька.

– Добромысл, а где Годослав? – спросила, растерянно озираясь вокруг, княгиня, когда испуганные дети прильнули к ней на лодейной скамье. – Что с ним, жив ли?

– Умила, он мне повелел тебя с детьми вывезти, так что погоди с расспросами. Нажимай, братцы, на вёсла шибче, пока дым по реке несёт, нас не так легко с берега заметить, да и смеркается уже, только бы из града вырваться…, – и тут же стрела с берега с глухим стуком вошла в его щит, которым он прикрывал княгиню с детьми.

– Излётная, сверху шла, кольчужнику никакого урону не принесёт, – проговорил сам себе Добромысл, вынимая стрелу из щита.

Встревоженные, но ласковые мамины руки, мерное покачивание челна и ровные всплески вёсел убаюкали Рарога и братьев. Малец проснулся уже в темноте, когда крепкие руки воинов передавали его из челна на берег. Багряное зарево вдалеке окрасило полнеба над рекой, но здесь, на лесном берегу, было тихо.

– Десятник, пошли двух воинов в дозор, идём на полуночный восход, к нашему стольному граду Рарогу. Двое идут замыкающими, а чёлн по течению пусти, чтоб по следу за нами не пошли, – повелел Добромысл. И снова Рарог задремал, только уже завёрнутый в плащ дядьки, уткнувшись в его плечо, забранное кольчугой. Несколько раз открывал глаза и видел ночной лес. А потом уже под утро его и братьев уложили на пахучее сено огнищанского воза, а рядом легла утомлённая мама. Они ехали день и ещё часть ночи, потом ещё день, и снова ночёвка в лесу с загадочными голосами лесных обитателей у небольшого костра. К вечеру третьего дня воз, сопровождаемый небольшим отрядом, вышел к высокой оборонительной стене, окружающей град Рарог, находящийся на возвышении. И вскоре уже покатился по мощённым брёвнами улицам родного града.

* * *

Старейшины и волхвы, понурив головы, слушали Добромысла.

– Вот так, лесом, дошли мы с княгиней и княжичами до нашего града. Что с князем, не ведаю. Потому, мыслю, выяснить надобно, чем тот бой с франками для князя нашего в Гам-граде закончился, жив ли он, а тогда подумаем, как быть далее.

– Особо думать-то и нечего. Ворота мы заперли, только воинов совсем мало, а жён, детей да стариков много, – тяжко вздохнул старый Падун, опершись на причудливо изогнутый посох.

А через два дня к вечеру у стен града Рарога появились франки. Проворно, без лишней торопливости замкнули плотное коло. Над градом нависла тень Мары. То, что он мог погибнуть нынче, или завтра, понимали все жители, даже дети. Наступила тревожная ночь, может быть последняя для жителей Рарога. Никто не спал, по велению Добромысла готовились к обороне: на широкую крепостную стену высотой в три сажени подтаскивали камни, брёвна, ставили варить котлы с горячей смолой и маслом, дабы обрушивать их на врага. Но всех способных к сопротивлению жителей Рарога едва хватило, чтобы замкнуть на крепостной стене жидкую цепь. Внизу в помощниках оставались только женщины и дети. Заняв посты, рарожичи замерли в ожидании, готовые каждую минуту пустить в ход луки, копья и мечи. Всю ночь перекликалась стража, всю ночь не смыкали очей бодричи. А утром увидели со стен одинокую телегу, что стояла напротив крепостных ворот. В телеге лежало мёртвое тело.

Похолодело в душе у каждого, ибо поняли они, кто лежал бездыханным на франкском возу.

Рядом с повозкой, на лошадях, закованных в железную броню, облачённые в такие же железные латы, высились трое всадников. Вот они подняли копья, к которым были привязаны белые платки, и стали размахивать ими.

– На переговоры вызывают, – мрачно рёк Добромыслу начальник городской стражи седой Бронислав. – Что будем делать?

– Отправим посыльных узнать, чего они хотят, – отвечал Добромысл.

– Пеших или конных? – уточнил Бронислав.

– Для конных придётся отворять городские ворота, а сие небезопасно, мало ли что у сих немцев на уме.

Вскоре трое ободритских воинов спустились по верёвочной лестнице с городской стены и направились к франкам. Добромысл и горожане увидели, как воины, подойдя к телеге, сняли шеломы, обнажив головы в знак почтения к погибшему.

Вольный ветер тронул усы и обритые головы русов с оставленными посредине клоками волос. Они глядели на своего мёртвого князя Годослава с чудовищной раной на груди, видимо, от пробившего кольчугу железного копья с зазубринами на конце, называемого ангон.

– Князь ваш храбро сражался и погиб, как воин, – молвил франкский посланник со своим выговором, однако на довольно хорошем русском, – потому в знак уважения Великий король Людовик Второй готов вернуть его тело для погребения и предлагает тому, кто остался у бодричей за князя, выйти к нему для переговоров.

– Не ходи, Добромысл, франки коварны, они убьют тебя, а град потом сожгут, – рекли некоторые из старейшин, когда посланники передали предложение Людовика. Женские всхлипы заставили старейшин обернуться. Умила плакала, спрятав лик в ладонях и прислонившись к резному столбу, подле неё стоял насупившийся Рарог, крепко держась за материнский подол.

– Могут, – кратко согласился двоюродный брат погибшего князя, глядя на плачущую княгиню. – В таком разе лягу рядом с Годославом по чести воинской, иначе что я ему скажу там, в Ирии, коли встретимся на вечных лугах Сварога? А не убьют, хоть знать будем, чего там хитрый Людовик задумал. Иду я, братья, коня мне и стременного, более никому рисковать нет нужды.

– Окажи честь, брат Добромысл, дозволь с тобой пойти, забрать тело князя нашего, – молвил седой Бронислав. – Не прощу себе, коли хоть мёртвого Годослава не увижу.

Добромысл хотел возразить, но потом только махнул рукой.

Спустя короткое время городские ворота, заскрипев, чуть приоткрылись, выпустив троих всадников, и тут же затворились опять. Добромысл был одет в подобающие такому случаю богатые доспехи. Встретив ободритских посланцев, рейтеры сопроводили Добромысла и его охоронца-стременного в лагерь короля франков. Начальник городской стражи Бронислав, спешившись и сняв шелом, остался у тела князя. Постояв так некоторое время, он привязал повод своего коня сзади к возу и, взяв запряжённого франкского коня под уздцы, повёл его к городским воротам.