– У меня вообще все плохо… – сказал, махнув рукой, – и по всем фронтам. Долго рассказывать…

– А вы торопитесь? Не хочется сейчас одному оставаться. Грустно…

Младший замолчал. Но, как будто вспомнив что-то, быстро продолжил:

– У меня в машине еще две бутылки виски, полных. Я три купил. Давайте выпьем, а? Дерьмово же все так, выпьем, поговорим…

– Другое дело! – обрадовался гопник.

– А давайте, – сказал я.

* * *

Мы сидели в крутом «Мерседесе» пацанчика и зверски бухали. Стаканчиков в машине не нашлось, поэтому пили «Блэк Лэйбл» из горла, по очереди. Когда я пил, кровь из губы капала прямо в бутылку, а у мальчишки капала кровь из носа. Можно сказать, кровно побратались. У гопника кровь не капала, его вклад в переходящую бутылку ограничивался пьяными слезами, но нам хватило и этого.

– Понимаете, братаны, – роняя слезы в виски, всхлипывал фанат ЦСКА, – жизнь – дерьмо! Живу в двухкомнатной квартире с родителями жены и ее сестрой, и ребеночек у нас маленький. На десяти метрах живем втроем. Но это бы еще ничего – в войну хуже жили. Если бы не Машка… Пилит она меня постоянно: деньги, деньги, давай деньги – на то, на это. А мне что, разорваться?! Я и так полторы смены на заводе токарем пашу, и все равно больше полтинника не выходит. А для всякого шахер-махера вашего я не приспособлен. Да и Машку можно пережить, люблю я ее, дуру, но теща… Это вообще – Сталин в юбке, придушил бы ее, гадину! Если бы не Машка… А тут еще кони четвертую игру подряд сливают… Дерьмо, все дерьмо кругом. Поубивал бы…

– Вообще не поймешь этих баб, – поддержал фаната окосевший вконец мальчишка. – Моя вот к дизайнеру ушла… А у него ни гроша в кармане. Так – идеи только безумные. «Зато он настоящий», – говорит. Это она мне говорит. Настоящий он… Хорошо, а я что – искусственный? У меня что, сердца нет? Есть, и болит, между прочим. Люблю я ее, суку зажравшуюся. Чего я ей только не покупал… А она мне: «Не буду брать, это на ворованные деньги твоего папашки куплено!» Прозрела, тварь, четыре года не прозревала, а как дизайнера встретила – доперло. Ворует мой папашка-чиновник, видите ли. А ведь все воруют, мог бы ее дизайнер, тырил не меньше остальных.

– Во-во, у нас на заводе тоже все воруют. В утробу пихают больше, чем переварить могут. Деньги, деньги – все им мало. Все зло от денег. Убью их, гадов! И тещу заодно…

– Точно, прав ты: все зло от бабла и баб. Меня мой папашка постоянно баблом шантажирует. Будешь плохо учиться – машину отберу, квартиру отберу, денег не дам. У, сволочь, запихнул меня в этот сраный МГИМО, а мне фиолетово… Не нравится мне там, я математику и физику люблю, астрономом быть хотел… Лучше звезды считать, чем деньги. Нет, учи этот долбаный арабский, сынок, учись ужом на сковородке вертеться, а то денег не получишь. Задолбал, мне даже грохнуть его иногда хочется. Всех грохнуть хочется – и его, и девушку… Прав ты, мужик, дерьмо жизнь…

– Точно-точно. Точно, жизнь – дерьмо, правильно…

Больше часа мои новые братья изливали друг другу душу. А я молчал. Мне было очень жалко их обоих. И себя. Я молчал и думал: почему все вокруг такие несчастные и злые от этого? И несчастные, потому что злые, и злые – потому что несчастные… Замкнутый круг получается. А как разорвать его – я не знаю. И никто не знает… Чудо сегодня случилось, порвался проклятый кружок на мгновение, и мы все трое протиснулись в образовавшуюся щель. А могли бы и поубивать друг друга… Легко.

Но чудеса не могут длиться долго. Не из чудес состоит жизнь, а из дерьма, как верно заметили мои случайные братья. И зарастает маленькая щелка в цепочке, и замыкается круг снова. На моих глазах замыкается.

– А давай поедем к этому дизайнеру твоей телки и грохнем его?

– Здорово! А потом сразу к теще твоей заглянем – покажем ей, где раки зимуют.

– Забились?

– Забились!

Никуда они не поедут. Пьяный базар просто. Сомкнулся круг, растворилось чудо в уже прохладной, сентябрьской ночи, и я снова остался наедине с самим собой. Им хорошо, они хоть пожаловаться друг другу могут. А мне кому жаловаться? Самому себе? Бесполезно. Безжалостный я. Так, по крайней мере, говорит моя жена. И я с ней, в принципе, согласен. Безжалостный, потому что понимаю много. Эх, многие знания – многие печали. Эх…

Когда через полчаса гопник и мажор пришли к выводу, что все проблемы – в общем-то херня, потому что Крым – наш, Путин – крутой и мы еще покажем кузькину мать Америке, я решил, что мне пора уходить. Не хотелось портить впечатление от чудесно сложившегося вечера. Я не знал почему, но вечер мне казался чудесным. Может быть, самым лучшим за последнее время. Несмотря на вновь замкнувшийся круг и грусть, охватившую меня под конец. Все равно, что-то очень хорошее произошло в моей жизни. Я это чувствовал, я это знал…

Новые друзья не сильно огорчились моему уходу. Слишком были увлечены друг другом. Надо же, гопник и мажор – кто бы мог подумать?

Почти незамеченным я вышел из машины и с настроением вроде «мне грустно и легко, печаль моя светла» пошел домой. Идти было недалеко. Я даже расстроился, что недалеко. Хотелось подольше сохранить в себе необычное и редкое для меня хорошее чувство. Я точно знал, что, как только перешагну порог своего дома, все хорошее сразу закончится.

– …Ты катишься по наклонной плоскости, бухаешь, не работаешь, спишь до одиннадцати, не занимаешься ребенком… Сегодня тебе разбили рожу, а завтра – вообще убьют или сам кого-нибудь убьешь… Бесполезно, все бесполезно, буду молчать, видеть тебя не могу, ты мне противен, молчать буду…

Я сижу на кухне и пью по инерции виски. По инерции, как чай. Степень моего отчаяния пересеклась со степенью моего опьянения. Степени возвели друг друга в степень и превратились в дурную бесконечность. Мне тупо плохо. Именно тупо: в голове звон, мыслей нет, лопнувшая губа распухла и сильно болит. Как же все тупо и плохо! А тут еще она… Целый час она говорит, что будет молчать. Предупреждает, пугает: буду молчать – говорит. И не молчит. Целый час. Здравствуй, дом родной, скучал по мне небось, ад, заботливо мною выращенный?

– …Катишься, катишься, тебе немного осталось, скоро в окончательное быдло превратишься. Нет, бесполезно, буду молчать… А еще…

О господи, и она о быдле сегодня. Сколько можно? Хватит надо мной издеваться, это уже не смешно. Пожалела бы: губа болит сильно, раздувается прямо на глазах, а она даже спиртом не прижгла. Приходится самому. Сижу прижигаю, пью виски, как чай, и прижигаю. Я прижигаю, а она жжет.

– Ты мне скажешь, что два романа написал, забрался на вершину духа… Да кому они нужны, твои романы? Они даже тебе не нужны. Ты себя прежде всего разрушаешь и все вокруг. Все копаешься, копаешься в себе. Задолбал ты меня своими раскопками. Думаешь, поднимаешься куда-то? Нет, катишься… Катишься по наклонной плоскости, деградируешь. Чего ты не отвечаешь? Ниже твоего достоинства – ответить мне? Как же – тупая, приземленная баба, а мы – в высотах небесных парим. Нет, бесполезно… Молчать буду…