– Нет, конунг, это весьма обидно будет! – выразительно насупился Селимир – здоровенный ильменский боярин.

За два года под южным солнцем его круглое лицо стало буровато-красным, а светлые волосы и борода выгорели до легкого золотистого оттенка. Ни единой нитки, выпряденной руками жены, на нем уже не осталось, и в одежде его теперь причудливо сочетались греческие и хазарские изделия. К тому же он перенял дружинный язык, состоявший из смеси славянских и норманнских слов, так что теперь свей-наемник Ульва понимал его лучше, чем поняли бы оставшиеся дома родичи. Те же перемены произошли за этот срок и со всеми, кто оказался под стягом Хельги Красного. Прежние его шесть сотен, этим летом выросшие до двух тысяч, стали сплоченным войском, что гордилось своими победами, своей добычей, своими павшими и в первую очередь своим конунгом.

И за минувшее время Хельги убедился, что может доверять этим людям.

– У нас уже достаточно золота и паволок, чтобы не стыдно было вернуться на Русь, – продолжал он. – И я, скажу вам откровенно, очень хочу туда вернуться. Ведь мы так и не знаем, что случилось с остальными.

Он обвел глазами свою ближнюю дружину: бояр и хёвдингов-наемников. Загорелые лица омрачились: люди Хельги видели огнеметы в действии, видели остовы русских скутаров, сгоревших на воде вместе с гребцами. И хотя тех было в разы меньше, чем оставшихся где-то к северу от Босфора прочих княжьих людей, дальнейшая судьба их была никому из русов с этой стороны пролива неведома.

– Я не знаю, жив ли мой родич Ингвар. Жив ли мой сводный брат Эймунд, жив ли Мстислав Свенельдич, мой зять. Любой из них мог погибнуть. И если в числе погибших окажется Ингвар, то из всех, кто состоит с ним в родстве, никто другой не имеет таких прав на киевский стол, как я.

Хельги положил руку на резной подлокотник трона сероватого мрамора, словно припечатывая это короткое слово, заключавшее в себе так много. Вся роскошь древней Никомедии была теперь к услугам русов, и вождь их, сидя на месте стратига фемы Оптиматов, пожалуй, видом своим делал ему честь. Рослый, плечистый, сильный и гибкий, он был одет в широкий камизион ярко-синего шелка, с отделкой огненного цвета на подоле и рукавах, подпоясан ремнем с золотыми, с эмалевым узором пластинами. Из-за жары золотая пуговка на левом плече, – сами греки говорили, что это сарацинский крой, – была отстегнута, распахнутый ворот обнажал верхнюю часть груди, позволяя видеть, где кончается темно-красное родимое пятно, спускавшееся по горлу до ключиц. На левой стороне лица оно благодаря загару стало менее заметно, но на белой коже груди производило впечатление засохшей струйки крови из перерезанного горла. Впервые его видевшие содрогались, женщины взвизгивали. Зато оружники гордились этой особенностью своего вожака, словно пятно говорило о каких-то его нечеловеческих способностях. Бытовало даже мнение, будто пятну Хельги Красный обязан своей отвагой и удачливостью. Между хирдманами-северянами ходило целое сказание: якобы мать Хельги, датская колдунья, перед его рождением приносила жертву Одину ради удачи будущего дитяти, и поток жертвенной крови плеснул ей на живот, оставив метку на лице новорожденного в знак того, что Отец Ратей принял жертву и обещает будущему воину свое покровительство. Сам Хельги услышал это предание от Ольвида, но так и не сумел дознаться, от кого же оно пошло.

Внимая этим словам, бояре переглядывались. Очень может быть, что перед ними сидит не только их конунг, но и будущий князь всей Руси. Хельги Красный приходился родным племянником давно покойному Олегу Вещему, а значит, имел наследственные права на земли полян, древлян и прочих родов, покоренных знаменитым дядей. Еще был жив родной младший брат Олега, Торлейв, но тот никогда не притязал на высокие места. В поколении сыновей Хельги был старшим, а главное, всего за два года на Руси успел выказать такую отвагу, удачу и решимость бороться за свои права, что соперников в своем роду у него не нашлось бы.

Во всяком случае, среди мужчин.

– И поэтому, – закончил он, – не зная судьбы Ингвара, я никак не могу позволить себе провести здесь еще полгода. Если окажется, что киевский стол освободился, то я должен как можно скорее оказаться там. Ранее спешить не стоило, но теперь, когда мы вернемся, нагруженные сокровищами, русы и поляне увидят, кто достоин их возглавлять. А я докажу, что не зря получил то же имя, что и Вещий.

Сам-то он понимал, что все не так просто. Даже если Ингвар и впрямь погиб, его стол пуст только по названию. На деле его окружает множество народу: сестра Эльга, ее сын – маленький Святослав, братья Ингвара – Тородд и Хакон, мужья Эльгиных сестер… Мистина Свенельдич, решительный и честолюбивый Ингваров побратим и одновременно свояк. У каждого есть свои права, вытекающие из кровного родства или свойства с Вещим, но Хельги не сомневался, что управится с ними всеми. Главное – не упустить время. И если он вернется с победой и добычей оттуда, где Ингвар потерпел поражение и лишился жизни, то сразу опередит на целое поприще всех возможных соперников. Люди предпочитают удачливых вождей.

Сидя в Никомедии, Хельги Красный мысленным взором уже видел Киев, хотя и сознавал, как много препятствий лежит между ним и наследием знаменитого дяди. Но, находясь у южного конца Боспора Фракийского, думать о дальнейшем не было смысла. Сначала предстояло прорваться через строй огненосных хеландий, стороживших пролив.

* * *

Незадолго до праздника Воздвижения Креста Господня патрикия Феофана вдруг посетил сам патриарх Константинопольский. Приехал он верхом, с немногочисленной свитой и без всякой пышности. Поспешно выйдя во двор встречать гостя, Феофан испугался, увидев, как осунулось и побледнело смуглое лицо главы ромейской церкви.

– Ей уже лучше. – В ответ на его встревоженные расспросы Феофилакт махнул рукой. – Я из-за нее всю ночь не спал. – Он прижал пальцы к глазам, обведенным темными кругами. – Так и просидел возле нее всю ночь, клянусь Древом Честного Животворящего Креста Господня. Как я молился… никогда в жизни я так не молился… Если она… если с ней что-то случится… в монастырь уйду!

– Не думай о дурном! – Феофан прикоснулся к его локтю. – Она молода, полна сил, она поправится. И она в надежных руках, я знаю, о ней заботятся лучшие лекари. К ней заходил Епифан?

– Да, был вчера. Он меня обнадежил. Спасибо тебе, что надоумил за ним послать. Ты мой самый верный друг, Феофан! – порывисто воскликнул Феофилакт, видя непритворное сочувствие на полном лице патрикия с немного обвисшими щеками.

Тот и впрямь был полон искреннего участия. Эти двое были очень, очень разными: внешне их делал похожими только высокий рост, и то из грузной, внушительной фигуры пятидесятилетнего протовестиария можно было бы сделать двоих худощавых двадцатитрехлетних юношей, каким был патриарх Феофилакт. Черты светлокожего Феофана украсили бы любой бюст патриция римских времен – покатый лоб, горделивый горбатый нос, в то время как патриарх был смугл, с грубыми чертами лица и большими черными глазами. Если бы не облачение, не зеленая патриаршая мантия с белым куколем, его легко было бы принять за простого сельского парня, пастуха – каким он, внук крестьянина Феофилакта, собственно, и был. И если протовестиарий и патрикий Феофан достиг своей высокой должности и титула благодаря уму, знаниям, преданности августу, честолюбию и неустанному труду, то Феофилакт всего в шестнадцать лет стал главой ромейской церкви лишь по воле своего отца, василевса Романа. По сути выскочка, Роман из Лакапы возвел троих старших сыновей на высшую ступень мирской власти, а младшего – церковной. Эту высокую честь Феофилакт заслужил лишь рождением – и не особенно стремился оправдать.