— Нужно перевязать, чтобы не повредил сам себе, — сказала Золотинка каким-то образом очутившейся рядом Любе, — и ради бога, дайте ему пить.

Подол изуродованного, куцего платья, колени, живот — все было в бурой грязи, потому что Золотинка встала из лужи крови. Она передала мальчишку Любе и пошла дальше на поиски живых — наклоняясь, чтобы ощупывать руки, губы, приподнимать сомкнутые веки и слушать сердца. Теперь она останавливала кровь и затягивала раны почти сразу, немногим больше времени потребовалось бы ей, чтобы зашить распоротый шов нитками. Залеченных Золотинка передавала помощникам, которые у нее объявились неведомо откуда и как — Золотинка не понимала этого, как не сознавала ничего вообще, кроме остановившихся зрачков, едва ощутимого тока крови в жилах, кроме помертвевших уст, страшно располовиненных членов. И так она обошла десятки людей, спасая не считанные жизни…

Когда наткнулась на Тучку. Перевернула его на спину — кто-то помог ей в этом — и нащупала запястье. Рука Тучки похолодела и жилы не бились. Она приподняла веки — зрачки застыли. Она расстегнула на груди одежду и припала…

Потом она села наземь.

Тучка глядел презрительно прищуренным глазом. А другой оставался закрыт. Тучка. Неподвижный, немой и строгий. Словно бы и там, за чертой смерти, знал он и помнил о несправедливых подозрениях дочери, которые отравили его последние дни.

Ни во что Тучка не обратился после смерти — он не был оборотнем. Ничего ужасного с ним не произошло, кроме опять же — смерти.

— Но он же мертв, — сказал кто-то.

— Да-да, — согласилась Золотинка. Ее не оставили в покое, и она поднялась, потому что люди еще жили.

Покалеченных и недужных перенесли в крепость и уложили на деревянном полу большого темного покоя. Здесь среди удушливых запахов крови Золотинка оставалась до глубокой ночи. Она спотыкалась от усталости, когда Люба увела ее, наконец, спать.

Утром было условленно перемирие, чтобы убрать тела. Скоморохи похоронили Тучку и Галича на склоне крепостного холма. Мессалонов свалили в одну большую яму, а курники хоронили своих поодаль в другой большой яме. Их яма была немногим меньше нашей.

Завернувшись в плащ, Золотинка стояла у могилы Тучки, пока на стенах крепости не заиграла труба. Она была последней, кто вошел в ворота, — решетка за спиной упала, как рявкнула.

Однако к Рукосилу ее пустили не сразу.

Смазливый юноша с тонкими, опасно заостренными усиками, оглядел поношенный Золотинкин плащ, который достался ей от Лепеля, и с развязной свободой розовощекого красавца потрогал стриженную Золотинкину шерстку. Он назвал девушку цыпкой. Ушел, а потом вернулся с известием, что конюшенный боярин Рукосил просит царевну Жулиету обождать. Опасно заостренные усики как будто бы не притупились, однако на этот раз розовощекий юноша не подобрал для Золотинки ни одного уменьшительного имени, хотя в запасе у него имелись, разумеется, еще и крошки, и лапки, и зайчики и множество других незначительных по размеру существ.

С некоторой осторожностью он спросил не та ли царевна Жулиета девица, что лечила вчера раненых. Золотинка призналась, что та самая. Одному хорошему, можно сказать, очень хорошему знакомому, сообщил тогда молодой человек, чертовски не везет в кости. Так вот, не возьмется ли царевна Жулиета за известную мзду этому делу пособить? Нет, Золотинка за трудные дела не берется. Ага, сказал молодой человек, ясно. Но дело не представляется ему трудным. Нет, Золотинка ни за какие дела не берется. Ага, сказала молодой человек еще раз и с трудом, как кажется, удержался от цыпки.

Ее оставили ждать в узком и темной коридоре, под сводами которого свисали на цепях кованые светильники. Выцветшие ковры на стенах повествовали о земной жизни всемилостивого господа нашего Рода. Последовательно были изображены зачатие солнечным лучом и рождество Рода. Подвиги Рода в колыбели, посрамление учителей, словопрение о вере, чудесное плавание на мельничном жернове, воскрешение семисот семидесяти мертвых, проповедь высшего блага и, наконец, мученическая смерть на колесе.

Золотинка имела достаточно времени, чтобы изучить ковры, поучительное содержание которых так мало вязалось с образом жизни Рукосила. Как большинство образованных людей своего времени, Рукосил, конечно же, не принимал на веру благочестивую ложь составителей Родословца.

Снова явились Острые Усики, совсем присмиревшие, и, проведя Золотинку через сени, растворили перед ней тяжелую двустворчатую дверь.

Золотинка ступила в обширный и высокий покой с тремя большими окнами на запад, судя по положению солнца. Несколько в стороне от окна и боком к свету покоился на двух резных столбах тяжелый стол, за которым сидел в окружении письменных принадлежностей и каких-то мелких вещичек Рукосил — в золотом халате с белыми отворотами. Поодаль в глубине покоя высилась обширная кровать под грязно-розовым балдахином. Подле нее на маленьком столице стоял таз и кувшин для умывания. В огромных напольных вазах торчало составленное диковинными букетами оружие — копья, бердыши и дротики, мечи, сабли и кончары.

— Я пришла за Поплевой, — молвила Золотинка, остановившись у порога. Дверь за спиной прикрылась без ее участия.

Оторвавшись от бумаг, — по всему выходило, что Рукосил очень занят — он кинул небрежный взгляд.

— Не вижу радости.

Свежие щеки чародея румянились, бодро топорщились усы, пышно лежали завитые волосы, но глаза, больные глаза, ушли в темную сеть морщин, которая волшебству не поддавалась.

— Подойди сюда.

Она прошла пустым пространством комнаты и стала перед столом.

— Сними капюшон.

Она откинула капюшон и тогда он стал смотреть на нее, поигрывая большим белым пером.

— На причешись. — Он потянулся за гребнем, который лежал обок с чернильницей, отвороты халата разошлись, обнажая волосатую грудь.

Золотинка провела гребнем несколько раз и вернула его на край стола. Рукосил пристально наблюдал всякое движение девушки. Потом он отодвинулся вместе с креслом от стола, взял из готовальни маленький подпилок для ногтей и занялся руками, поглядывая на Золотинку.

Бесчувственное выражение в ее лице, которое так занимало Рукосила, имело еще и ту причину, что Золотинка ощущала покалывающую ломоту в затылке — предвестник мучений, которые неизбежно должно были последовать за потраченным на раненых волшебством.

— Хорошо, — раздумчиво играя бровями, молвил Рукосил. — Получишь ты своего Поплеву. Но сначала…

— Вот сейчас ты солгал, — бесстрастно сообщила Золотинка, бросив взгляд на выкатившиеся из орбит глаза.

Рукосил осекся, подпилок в руке замер. Уловил он в голосе девушки что-то такое, что заставило его поежиться в предощущении беды, размеров которой невозможно было наперед и помыслить.

— Да-да, — кивнула Золотинка. — Я читаю у тебя на лице каждое слово лжи так же верно, как… Ну, словом, всякий раз, когда ты сознаешь свою ложь, у тебя глаза на лоб лезут… и другие столь же выразительные коленца. Это открылось вчера, когда ты витийствовал на башне.