– Сотрудник, можете говорить совершенно свободно. Из отряда Гезима Печа в селе сейчас кто-то есть?

– Много людей. Вас интересует Печ? Его убили три года назад.

– Мы знаем, мы хотели бы…

– Во-он тот дом напротив. Гнездо аиста на дереве. Видите на пороге женщина в черном? Это мать Ильяса, который и застрелил Печа – дал очередь из автомата. Он пробрался к нему в дом. Это произошло не здесь, а на приморской вилле, Печ разбогател, купил себе дом на море.

– Он сделал себе состояние на похищениях людей и торговле донорскими органами, – перебил Сокол.

– Ильяс сейчас, по слухам, в Америке, боится кровной мести, хотя у Печа не было родственников, которые могут отомстить, – продолжал агент, словно не слыша. – Это дело прошлое.

– Когда Печ был жив, сюда в село привозили людей из Косова?

– Никогда, что вы! Я живу тут всю жизнь.

– Вы что преподаете? – спросил Приходько.

– Литературу, наш родной язык, немного английский, чтобы наши дети могли приобщиться к…

– А вам известно, что по международным законам похищение людей с целью изъятия у них донорских органов – тягчайшее преступление, которое не имеет срока давности?

– Какая, собственно, информация вам необходима?

«Если даже агент, которому кейфоровцы доллары платят, так виляет, не идет на контакт, – подумал Приходько, – то что уж говорить о других? Они все тут горой друг за друга – соплеменники, объединенные клановой порукой».

– Конкретный факт, подтвержденный нашими военными источниками: пропажа в Крумском ущелье сербских военнопленных, доставленных через границу, а также двух женщин, – вмешался Сокол, начинающий терять терпение. – Крумское ущелье отсюда всего в нескольких километрах. Мы расследуем этот конкретный факт. Мы подозреваем, что…

– Простите, судя по выговору, вы хорват?

– Я майор загребской уголовной полиции и в настоящее время сотрудник международной следственной комиссии, – повысил голос Сокол. – Ваш Печ – садист и убийца, у него руки по локоть были в крови.

– Он когда-то учился в нашей школе. А Ильяс, который его убил, был моим учеником. – Лека снял очки, протер их полой пиджака. – По Крумскому ущелью у меня нет информации. Наши туда не ходят. Давно не ходят.

– Там вроде бы есть какая-то шахта. Возможно, тела пленных были спрятаны там. – Сокол явно верил данным своей хорватской разведки. – Если операции по изъятию органов проводились не здесь, в Требиште…

Учитель испуганно замахал руками.

– Если не здесь, то, значит, где-то поблизости от Крума. Там есть населенные пункты?

– Нет.

– Может быть, там был полевой госпиталь?

– Никакого госпиталя, никакого жилья. Туда даже пастухи стада не гоняют вот уже сколько лет.

– Потому что там была база отряда Гезима Печа?

– Он был родом из нашего села – Гезим и почти все его бойцы тоже были местные. Они воевали в Косове. В перерывах между боями возвращались сюда. Но никогда бы они не сделали базу для отряда в Круме!

– Почему?!

– Олег, что они так кричат? – тихо спросила Рая Чистякова у Приходько, который тоже, несмотря на весь свой косовский опыт, уже здорово плавал в их громком сербскохорватском.

– Почему? – повторил Сокол. – Вы уклоняетесь от ответа. Вы обязаны помогать нам в расследовании. А вы…

– Это место – Крум… туда никто не ходит, не ездит вот уже много лет, много десятков лет. Даже при коммунистах так было: и раньше тоже. Я объясняю вам. Печ не мог никого привезти туда из Косова. Он и его бойцы в Крум не совались.

– Что он говорит? – не унималась Рая Чистякова.

– Говорит, что Крумское ущелье для местных что-то вроде запретной зоны, – пояснил Приходько.

– Это туда, куда мы едем?

– Да.

– А как он это объясняет?

– Подожди, Рая… Вы, Лека, должны сказать нам правду. Причем так, чтобы мы поняли.

– Иностранцы не понимают, албанец понимает такие вещи с полуслова.

– Какие вещи?

– Дурная земля. Даже не земля, а… – тут агент произнес какое-то слово по-албански: странное сочетание шипящих звуков. – Это ИХ место. Живым там делать нечего, иначе беда. И дело даже не в вере, не в традиции, это здесь просто не обсуждается. Об этом вслух не говорят.

– Ничего не понимаю. – Сокол закурил. – Традиции, не обсуждается… Совершены тяжкие преступления, военные преступления, а вы – наш сотрудник и, по сути, укрываете…

– Я никого не укрываю. Я честно пытаюсь оказать вам содействие. Я утверждаю, что никаких военнопленных в Крум бойцы Печа привезти не могли.

– У нас точные данные. Люди пропали, погибли. Мы собираемся это проверить там, на месте.

– Я не спорю: кто-то из этих несчастных мог встретить свою смерть… там. Но вам не следует туда ездить, – тихо сказал учитель.

– Мы поедем в Крум, а вы поедете с нами.

– Нет. Ни за что.

– Мы доложим руководству, что вы отказались, – сказал Приходько.

– Я… я не могу. Если я поеду… даже если я вернусь, я буду вынужден уехать из села, все бросить. Я стану изгоем здесь.

– Но почему? Вы же взрослый образованный человек. Объясните нам.

– Вы иностранцы. Иностранцам это сложно объяснить. Видите во-он тот дом, там, наверху?

Приходько поднял глаза – мощенная булыжником улица, велосипедист, столбы с провисшими проводами, веревки с бельем, которое полощет ветер, и дальше над всем этим горы, а над их вершинами – то ли туман, то ли облака. Еще четверть часа назад небо было чистым и ясным, и вот уже что-то натянуло с севера. Какую-то муть.

– Кажется, дождь собирается, – жизнерадостным тоном Пятачка оповестила Рая Чистякова.

Она отчаянно скучала, не понимая ни слова. Пила свой кофе, благоразумно отказавшись от жирной подозрительного вида шаурмы. Грызла печенье из выданного сухого пайка. Она была разочарована: что в Требиште не оказалось базара, никаких поделок для туристов – ничего, что можно было бы привезти в качестве албанского сувенира.

Дом, на который указывал агент, был высоко – развалюха с проваленной крышей, с зияющими дырами окон.

– Его давно бы сожгли, но боятся, что пожар пойдет вниз, трудно тушить и пострадает все село.

Подошел хозяин кафе, что-то спросил.

– Не желаете пообедать? Он поджарит виршлу на углях, это колбаса, очень вкусно, я советую, – усмехнулся учитель Лека. – У него и ракия найдется. Все лучше, чем ехать туда. – Он жестом задержал хозяина кафе, показал на дом-развалюху. – Мне сорок, я помню тех, кто жил в том доме. ОН… он был старше нас… В семьдесят втором это было… да, точно… в семьдесят втором, ему тогда было двенадцать… У него было прозвище смешное Карамель, он любил сладкое…