Умозрительное преодоление застарелой ревности.

Базовый инстинкт. Безумный навык бытия — привет умнице Языкову. Любой импульс в этом мире — не только в человеческом — направлен к спариванию: единственное, в чем он находит свое оправдание, Монтень прав. Все крутится-вертится округ этого неодолимого влечения. Средоточие всё и вся. Остальное — надстройка. Точнее, надстройки. Включая мораль, то есть табу. Кто сказал, что полуправда хуже лжи? Вот Аноним, простяга и лох, ловит тебя на оговорках, проговорах, недоговорах и прочих проколах, когда ты врешь правду, пытаясь, может, и бессознательно, открыть ему глаза, а по Фрейду, именно в парапраксисах кроется истина, выглядывая из подсознания, как его же эмбрион подглядывает за соитием своей матери — не обязательно со своим отцом! Вот до чего этот неискушенный искуситель не доискался. Кто отец Гамлета — Гамлет Старший или его младший брат Клавдий, к которому прикипела Гертруда еще до вынужденного, по закону майората, замужества? Вот у кого эдипов комплекс, так это у Гамлета Младшего, который убивает своего настоящего отца, мстя ему за убийство отца мнимого. Куда меня занесло, однако — остановись, пока не поздно!

Бедный Аноним Пилигримов, от имени которого я пишу эту главу! Мне ли его не понять? Вот почему все равно сбиваюсь с третьеличного рассказа на первое лицо.

Он бы ничего не знал и не подозревал даже, если бы не то окаянно-покаянное парутинское письмо — зачем ты написала его, а написав, послала ему! — где ты звала себя последней дрянью, рассказывая о девичьих приключениях на археологическом раскопе, но он и думать позабыл, ни о чем тебя не расспрашивал и даже не спрашивал, тем более там была утешительная фраза «В главном я тебе ни в чем не изменила», а верил Аноним тебе тогда безгранично и безусловно — это потом некто поднял веко с его третьего глаза, и он стал прокручивать ретро под названием «Не от мира сего последняя дрянь» и рыть под тебя, раскапывая твое прошлое, как Шлиман свой Гиссарлык. Лучший подарок к золотой свадьбе — сцена ревности.

Само его имя Анониму ненавистно — тот самый Анатоль, который совратил — или не успел совратить? — сначала Наташу Ростову, а потом подваливал к Лене Клепиковой. Что ты мелешь, Аноним, при чем здесь Лена Клепикова! А был ли он на самом деле этот твой Анатоль Второй? Или ты сама его измыслила из девичьей похоти, писательской фантазии и моральных табу, которые ты нарушила или не нарушила — вот в чем вопрос?

Если бы не твое письмо, никаких подозрений, хоть ты и послала в тот же день вослед телеграмму «Прости письмо…», которая его опередила, а теперь под подозрением всё и вся. Тылы не обеспечены.

Нет, я не могу умереть, так и не узнав, кто был первым, думает Аноним Пилигримов: скорее всего я, а вдруг не я? Не хочу, чтобы на смертном одре сверлило мой умирающий мозг воспоминание о бывшей или не бывшей случке моей телочки с племенным быком — профи, который уже пере*б на раскопе всех от мала до велика — твоих сокурсниц и местных девиц и бабец, одна ты осталась не употребленной и неуестествленной среди этой всеобщей пое*ени. Как там у Лескова в «Леди Макбет Мценского уезда»: «Какую хошь бабу до беды доведет». Сosì fan tutte — ты, что ли, исключение?

Таких, как ты, днем с огнем — потому и люблю тебя с нашего общего детства до нашей общей смерти, ты моя Джулия, Изольда, Феврония, а пара дней, месяцев или лет в нашем возрасте не в счет — что пара минут в юности, всего ничего. Кошмар, конечно, хоть невероятно, немыслимо, невозможно, если ты пойдешь в обгон и умрешь прежде меня, унеся с собой тайну потерянного девства и оставив Анонима в окончательной безнадеге — спросить больше некого и не с кого. Вот когда оставшиеся дни, недели, месяцы покажутся мне неизбывной вечностью, вечным предсмертием, и я никогда не умру, Вечный Жид.

Пока что живы оба, и Аноним Пилигримов пытает знакомых и полузнакомых женщин на предмет дефлорации: одни даже не заметили, как это произошло, другие не помнят. Или делают вид, что не помнят? Это для нас событие — потеря ими девства, для них — никакого, да?

А что я бы хотел еще узнать, рушась в смерть? Вот я презирал Тютчева за имперскую суетность: «Взята ли Хива?» — его последние слова. Не факт. Пока мы живы, пусть нас интересует жизнь, а на том свете своих дел будет по горло. Так, может, в норме, если я спрошу тебя со своего одра, кто был твоим целинником? Проблема в другом: успею ли услышать и осознать твой ответ? И поверит ли тебе Аноним Пилигримов, если даже в сей торжественный момент ты будешь талдычить ту же самую бодягу про свою невинность, дабы не расстраивать его перед смертью, ха-ха? Порядок! Коли Тютчев ушел на тот свет, так и не узнав, взята ли Хива, то и нам с Анонимом суждено сойти во тьму с тьмой в умирающем мозгу, так и не прознав истины.

А что есть истина? Лишь тебе не дано прие*аться? пусть е*у свою память, как сказала мне, взревновав, одна юница. Да я бы давно стал импотентом, если бы не память. Сила привычки? Инерция любви? Заряд юношеского влечения? Амок? Амок и есть. Мощная эрекция памяти. Память — моя виагра, корень мандрагоры, эликсир любви. Помню — значит, существую. Е*у — значит, существую. Ревную — значит, существую. Ревность живит воображение. Вылечиться от ревности — и от любви. Точка.

Сколько я о тебе писал, прямо и косвенно, под твоим именем и под псевдонимами, в документалке и фикшн, а теперь вот от имени Анонима Пилигримова — обречен на повторы. Опять же путем домысла, воображения, сомнений, подозрений и ревности. Кто знает? У меня есть два цикла, или, как теперь глаголят, две линейки проз: «е*альная проза» и «ревнивая проза». Соприкасаются, но не совпадают. Ревнивая проза — это любовная проза, и вся эта безумная глава Анонима Пилигримова — объяснение в любви Владимира Соловьева.

В чем я смею тебя упрекать — а мои собственные приключения на ниве нелюбви? Но ты о них знаешь, а я о твоих — только догадываюсь и не знаю, были они или не были. Вот незадача! Есть разница между мужской изменой и женской: когда я е*у, это мы е*ем, а когда тебя е*ут, это нас е*ут.

Мой Монтень пишет о ревности, что она тем более досадна, что ею не с кем поделиться. А с объектом ревности? Аноним Пилигримов делал множество попыток, но туман не рассеивается — в отличие от здешнего океанского, который истаивает под солнцем в хорошую погоду. А у нас с ним погода всегда из рук вон плохая. Беда ревнивца, что у него под подозрением весь мир: знакомые и незнакомые, сущие и несуществующие, аиды и гои, бывшие и небывшие, живые и мертвые. Я ревную к твоему брату, которого у тебя, к счастью, не было, а был бы — старший, младший, не все ли равно! — кто-нибудь кого-нибудь обязательно совратил. А худшая из ревностей — к самому себе. Спускаюсь в этот ад сомнений регулярно. Этот ад во мне. Все говно его (моей) души поднимается на поверхность Ты здесь ни при чем. Ад — это я.

Даже здесь, в Акадии: мир окрест обалденный — океан, скалы, леса, озера, маяки и церкви, лани и луны, лобстеры и поповеры, — а мы? А не так, что эти вспышки ревности и отчаяния суть рецидивы далекой нашей юности и по-любому молодят Анонима Пилигримова и его жену Елену Несчастливцеву?

Да, Аноним Пилигримов?

Ах, Аноним Пилигримов, зря все-таки я дал тебе слово в моей, соловьевской прозе. Как ты смеешь катить бочку компры на мою невинную Лену Клепикову? Мало того, что наговариваешь на нее, так и на меня тоже — путем сознательного самонаговора и нарочитого самооговора художества ради, как тонко замечает Надя Кожевникова о прозе Владимира Соловьева, утверждая, что мне все равно не удается оболгать самого себя: