Наконец крики осужденных стихли, и глашатай объявил дилидиум — перерыв, чтобы подготовить арену к выступлению гладиаторов. Но и тогда не было еще во мне этого ледяного страха.

И вот вновь взревели трубы, обращенные к темнеющему равнодушному небу. Публика заняла свои места на трибуне. Вновь громко выкрикнули имя эдитора игр. Магерий, широко улыбаясь, встал со своего места и раскланялся каждому сектору амфитеатра. Его благодарили громкими аплодисментами и короткими восторженными речами. На арену вышли главный судья и два его ассистента — секунда-рудис.

Когда пригласили первую пару гладиаторов: ретиария[16]и секутора[17], я отвернулся от окна. После увиденного я ощущал в теле страшную сосущую пустоту. Хотелось прямо здесь и сейчас упасть грудью на меч, лишь бы лишить радости развращенную, надышавшуюся парами смерти толпу. Главкон, словно почувствовав мое состояние, велел мне лечь животом на каменную скамью. Цепкие и проворные пальцы побежали по буграм мышц спины. Он мял мою плоть так, словно пытался превратить ее в горячий воск. Но, как ни старался добрый Главкон, дух начал покидать меня: тошнота подкатила к горлу, и тяжелые слезы стали больше самих глаз. И вот тогда я понял, что страх начал расти внутри меня.

Я слышал сквозь маленькое окно, как там, на арене, одна пара гладиаторов сменяет другую. В среднем один бой длился десять — пятнадцать минут. Наконец сказали, чтобы я начинал готовиться к выходу. Главкон помог мне затянуть сублигакул — набедренную повязку, поверх которой прикрепил балтей — кожаный пояс, снабженный на животе бронзовой пластиной. Проверил, хорошо ли держатся фасции — специальные обмотки для руки и ноги. И только потом покрыл правую руку маникой — кожаным наручем, а левую ногу — бронзовой поножью. Я взял в руки скутум — большой деревянный щит, обитый войлочным покрытием, проверил еще раз петли. Губы мои коснулись желтых прожилок высохшего дубового листка, приклеенного на его внутренней стороне, — память о далекой родине!

Все! Пора! На выходе из гипогеума — той самой каморки, где я ожидал своего часа, — мне протянули спату — меч, длиннее обычного гладиуса на два средних пальца. И я услышал:

— На арену приглашается димахер[18]Фалма, родом из Сирии, по прозвищу Жестокий!

Трибуны взревели от восторга.

— Против него выступит мирмиллон-спатарий[19]Ивор, родом с Верхнего Борисфена, по прозвищу Белка.

Взрыв хохота.

— Да он будет бегать, как белка, а не сражаться! — это выкрикнули из толпы. И я слышал их — эти уничижительные слова, вернее, обрывки их.

Но сердце мое на них не реагировало, ибо уже опустело. Внутри меня росло корявое дерево страха, постепенно заполняя сосуд плоти от кончиков пальцев ног до самого темени. Димахер Фалма мог внушить ужас не только такому новичку, как я. Гигант, закованный в кольчугу, возвышался над присутствующими на целую голову. Сверкающие бронзой маники продолжали два кривых меча, загнутые в разные стороны: левый клинок скорее напоминал пилу, его зубцы предназначались для нанесения тяжелых рваных ран. Димахеры сражались без щита, поэтому все зависело от скорости рук: гладиаторы напоминали колесо боевой колесницы с вращающимися ножами.

Фалма смотрел на меня темными смолистыми глазами. Казалось, что сумерки рождаются из его глаз. Сумма-рудис напомнил нам о правилах ведения боя. Судьи удалились на свои места, и мой соперник дернул ремешок на шлеме — створки забрала захлопнулись. Больше я не видел его лицо. Мой взгляд упал на высохший дубовый листок. И неожиданно зазвучала музыка. Вначале очень неуверенно, даже робко дотянулась до ушей серебряным, рассыпчатым звоном, но потом, словно проломив наконец преграду, разлилась и окутала меня легким облаком. Я знал, откуда она. Это там, очень далеко в чистом небе над берегами Данапра[20], пело веретено пряхи судьбы — Великой Матери.

А шел мне тринадцатый год, когда в нашей деревне появился человек от волхвов по имени Алвад. Я попрощался с родителями и двумя младшими братьями. Крепился при этом изо всей силы, чтобы никак не выдать подступивший к горлу ком горечи и не дать слезам выкатиться из глаз. На мать старался не смотреть, иначе разревелся бы дойной коровой.

Алвад позволил мне какое-то время постоять на крыльце и в последний раз обвести долгим взглядом наше селение, раскинувшееся по правую сторону Данапра. Сами жилые постройки прижимались к подножию холма и подходили к реке не ближе чем на двести шагов. Это длинные избы на пять-шесть семей с одним входом со стороны холма, потому что ветер дул, как правило, от реки. Стены из бревен, рубленных в лапу. Крыша из жердей, покрытых толстым слоем соломы. На весь дом — пять или шесть окон-отдушин, для того чтобы вытягивать дым, поднимавшийся от единственного открытого очага. Собственно, очаг — это просто костер в доме, с нехитрыми приспособлениями для котлов. Дежурство у очага передавалось от семьи к семье и считалось праздником, потому что в этот день не надо было мерзнуть в лесу, выслеживая дичь, или мокнуть в воде с рыбной сетью. Таких домов в нашем селище одиннадцать. А в каждой семье от пяти до десяти человек.

Холм опоясывают три линии частокола. Но на самом холме никто не живет. Несколько раз в месяц на вершину его поднимается волхв Криве и оттуда говорит с небом. Криве умеет управлять погодой. Еще на холме находится свайный домик — это усыпальница. Там хранятся глиняные урны с прахом покойных. Усыпальницу охраняет сам Родящий, вытесанный из ствола огромного старого дуба.

Если забраться на высокое дерево и посмотреть на наше селение издалека, оно будет напоминать след от ноги человека. Старики говорят, что Великая Мать шла ночью по саду, собирая молодильные яблоки, и нечаянно наступила на голову своего отдыхавшего в кустах мужа. Тому это так понравилось, что след от ступни навсегда отпечатался в его сознании. И чтобы этот след никогда не исчезал, Родящий вообразил, что в нем живут люди. Самые лучшие люди, которых он когда-либо придумывал.

Алвад, повязав глаза мои лоскутом ткани, мягко подтолкнул вперед. Один раз я уже видел, как он уводил мальчика, которому исполнилось двенадцать лет, на долгих три года в лес. Его звали Инг. Он был старше меня на два с половиной года и все время вмешивался в наши игры, потому что имел брата моего возраста. Иногда подтрунивания этого Инга надо мной переходили в откровенные издевательства. Ни о какой справедливости не могло быть и речи, когда между мной и его братом возникал спор, который Инг на правах старшего брался разрешить. Внутри меня росло возмущение, перешедшее примерно к десяти годам в настоящую детскую ненависть. Но это только еще больше распаляло моего врага. Чувствуя безнаказанность и превосходство, он порой до багровых отметин стегал меня ивовым прутом по голым ногам — дети до десяти лет не носили штанов — выше колена, зная, что с такими следами гордость не позволит мне идти жаловаться взрослым. Я глотал тяжелые жгучие слезы, укрывшись в дальнем углу двора, трясясь от бессильной обиды, и с каждым разом все больше ощущал себя одиноким. Мне было непонятно, почему именно это злобное существо выбрали волхвы. С одной стороны, я испытал глубокое облегчение после его ухода. С другой — чувство мести порой так сильно затопляло разум, что несколько ночей кряду мне снилось, как мы отчаянно с ним деремся. Одним словом, радуга моего детства была изрядно забрызгана черными каплями. Это сейчас, спустя много лет, пройдя суровые испытания, я могу сказать, что впечатлительность моя была болезненной, но тогда мне казалось, что весь окружающий мир не то чтобы полностью равнодушен к моим невзгодам, но преступно невнимателен, это точно. Постепенно и я стал утрачивать интерес к нему, к той работе, которую делал отец. Не раз он сердито говорил: «Ивор, если тебе скучно, пойди займись чем-нибудь другим!» И я шел бесцельно слоняться по двору. Нет, нет, я выполнял любые просьбы и в общем-то считался послушным сыном своих родителей, но желания, тем паче горения не проявлял ни к чему.