Колонна сделалась плотнее, Небамон запретил подавать сигналы с помощью трубы. Команды отдавались через посыльных, то и дело проносившихся вдоль движущегося строя. Непосредственно до края воды оставалось всего несколько сотен шагов, здесь прикрытием от враждебного любопытства служили только заросли камыша и тамариска. Виднелись над стеной зарослей крыши каких-то строений, то ли деревня, то ли усадьба.

Слева решительно выпирала на дорогу высокая, поросшая у подножия ежевикой, скала. Неожиданно из-за неё прямо перед Небамоном появилась группа местных, очевидно, поселян. Они гнали пару ослов, навьюченных тюками и открытыми корзинами, в которых ещё шевелилась только что пойманная рыба. Увидав колонну вооружённых людей, да ещё такого непривычного вида, они повалились на колени и упёрлись лбами в раскалённую землю. «Кто такие?» — было спрошено у них самым свирепым тоном. Небамон был в ярости оттого, что высланные вперёд «глаза и уши» отряда ничего не сообщили об этих поселянах, хотя до этого несколько раз доводили до его сведения, чтобы он был осторожнее, ибо дорогу пересекают священные скарабеи. Рассмотреть жука в дорожной пыли и не увидеть целое крестьянское семейство! Невообразимая египетская святость создала эту страну, она же её и погубит.

Отец согбенного семейства сообщил, что он вместе с сыновьями отправляется к большому изогнутому каналу, там он должен отдать свой улов и зерно в погашение долга.

Небамон велел ему подняться. Крестьянин осторожно встал, не веря в то, что правильно понял повеление важного господина, несомненно более важного, чем писец заимодавец. Долговязый, худой, во рту несколько отдельно торчащих чёрных зубов, но видно, что не из самой бедной семьи, передник свежий, на шее висят сандалии, на поясе кошелёк. Сыновья остались томиться в земном поклоне, пытаясь оттуда, снизу хотя бы одним глазом подсмотреть своё ближайшее будущее.

Полководец Птаха смотрел на них со скукой и раздражением. Совсем они были некстати, эти поселяне. Что теперь с ними делать? Отпустить с миром? Конечно, простой крестьянин не бросится к ближайшему конному гиксосу с сообщением, что видел у подножия гор вооружённых людей, охраняющих носилки, но если его спросят?

Словно почувствовав, что над ним и его сыновьями сгущается некая опасность, чернозубый старик торопливо затараторил самым верноподданническим тоном, что господину надо бы остерегаться, ибо они с сыновьями видели нечистых всадников на дороге и едва успели свернуть в заросли акации, когда те скакали мимо. А ведь они всегда, проскакав в одну сторону, обязательно скачут и обратно.

Небамон повертел в пальцах свою чёрную трость и спросил: много ли нечистых было в этом разъезде? Много, очень много, на всякий случай, не слишком понимая смысл вопроса, бормотал крестьянин. Они на каждой дороге, на каждой пристани вверх и вниз по реке, он сам видел, а ещё больше рассказывали. Небамон повысил голос и переспросил: сколько было всадников в замеченном отряде? Но несчастный продолжал извергать лишь панические причитания, и они были отлично слышны и носильщикам-неграм, и ближайшим пехотинцам, и они действовали на них нехорошо. Небамон сделал знак одному из своих помощников, и тот сделал шаг по направлению к старику, вытаскивая меч из ножен, дабы решительно прекратить эту вредную речь. И когда ему оставалось сделать лишь шаг до трясущегося старика, из-за скалы донёсся глухой, ритмический, нарастающий звук. В нём было что-то варварское, заставляющее собираться под ложечкой тёмный холод. Судорога страшного узнавания прокатилась по колонне. Звук этот был отлично известен всякому египтянину. Его издаёт всадник-гиксос, лупя двумя колотушками в два закреплённых по бокам его лошади барабана. Барабанщик обычно скачет в тылу конного, изготовившегося к атаке отряда. В сердце босоногого пехотинца, в волосяном парике, с выставленным вперёд копьецом, проникает парализующий ужас. Пехотинец перестаёт слышать приказы командиров, слепнет и думает лишь о бегстве. Две сотни лет непрерывных поражений египетского оружия от монолитных, облепленных кожей и медью, дисциплинированных, как муравьи, конных отрядов напитали этот ужас. Были случаи, когда выступившие против Авариса армии разбегались при одном лишь виде приближающегося врага.

Барабанный грохот нарастал, выкатываясь из-за скалы всё более мощными волнами. И в этой невидимости приближающихся азиатов была большая часть муки для непроизвольно пятящихся египтян. Небамон командовал, но понимал в отчаянии, что это бесполезно, как тыкать копьём воду.

Когда сквозь звук барабана проступил и стук многочисленных, жадно грызущих дорогу копыт, начали разбегаться по кустам негры. Сначала сменные, а потом и те, что держали на плечах драгоценные носилки. Они качнулись несколько раз, как корабль в морских бурунах, и тяжело съехали по чёрным плечам в пыль дороги. И никому до них теперь не было дела. Кроме Са-Амона. В его сердце вместо азиатского страха проникла надежда. Задёргались полковые носильщики, и тюки с их плеч посыпались, покатились по сторонам. Пехотинцы вертелись, озираясь, удерживаемые на месте только силою отчаянных приказов Небамона, но в руках у многих уже не было оружия. Старый страх советовал бросить его, ибо всех вооружённых гиксос убивает непременно.

Са-Амон ждал, прищурившись, массируя затёкшие кисти рук, пытаясь как можно точнее выбрать «свой» момент, когда у носилок почти никого, а гиксосы ещё за скалой.

Вот оно, кажется.

Он сделал большой шаг вперёд, и вдруг его понесло с неожиданной силой в сторону. Дёрнулся к бегству его охранник и потащил за собой потерявшего равновесие гиганта. Са-Амон отлично рассмотрел камень, в который ему суждено было рухнуть лбом...

«Не безумны ли вы, во имя старых своих выдумок раскалывающие силу Египта?! Не безумны ли вы, противящиеся силе Амона Вседержителя, первого среди богов?! Золотые Фивы выходят на бой с воинством Сета, жующего песок и запивающего кровью земли нашей, а Мемфис переходит путь и твердит о своём мёртвом величии и первородстве Птаха. Вы поднимаете копья, но это не копья, а соломины. Вы возносите щиты, а они не отражают даже полёт пчелы. Вы объявляете бой и бежите! А возмущённый вами нечистый уже близится, и над ним смертоносная пыль пустыни, и в руках у него меч, разрубающий ваши мечи. Вы исчезаете, как размываемый течением песчаный холм, и Амон Сокровенный теперь одинок, и золото его мудрости подменено медяками вашей спешки»... — И Са-Амон, очнувшись, сразу же перевернулся на бок и открыл глаза.

Взгляд его был мутен, сквозь серую пелену проступали лишь неясные очертания. То ли деревьев, то ли скал. Это было непонятно, также непонятна была тишина, стоявшая вокруг. Может быть, ударом отшибло не только зрение, но и слух? Са-Амон сел, пытаясь потными кулаками протереть глаза. Пелена покраснела, но сделалась прозрачнее. Кровь из раны на лбу, понял пленник. Он помотал головой, рассчитывая таким образом рассеять тишину в ушах. Этого не получилось, но зато ещё более прояснился взгляд и стало понятно, почему тихо. Вокруг, насколько хватало силы замутнённого взгляда, не было ни души. Валялись тюки носильщиков, валялись копья, на ближайшей акации висел заброшенный туда лук. Но ни одного человека. Даже того охранника, к которому была привязана верёвка Са-Амона. Чтобы окончательно в этом убедиться, он подогнул к груди связанные руки и увидел лишь обрезанную верёвку. Охранник сбежал, так же как и прочие выкормыши Небамона, образцовые египетские копьеносцы и лучники. Тяжёлый желчный смешок выполз из распухших губ связанного «подарка». И с этим войском...