Подумав обо всем этом, Мендельн снова пришел в замешательство. «Дальше-то что?» – в нетерпении думал он.

Мертвые терпеливо ждали: чего-чего, а терпения мертвым не занимать.

– И что же мне с вами делать? – спросил Мендельн. – Против Лилит вместе со мною пойдете? Что скажете? Хоть на кого-то из вас в этом рассчитывать можно?

Все та же женщина протянула к нему левую руку. Не ожидавший этого, Мендельн в испуге отступил еще на шаг, но нет, призрак не нападал. В руке женщины появился длинный, тонкий предмет – кость.

И эту кость она предлагала ему.

Не представляя себе, к чему применить этакий жуткий дар, но чувствуя, что отвергать его глупо, Мендельн с опаской принял обломок кости.

– Э-э… спасибо, – пролепетал он.

Но как только это последнее слово сорвалось с языка… та, что была некогда нефалемкой по имени Хельгрота, рассеялась, будто дымок угасающего костра, внезапно подхваченный ветром. Оглядевшись вокруг, Мендельн увидел, что бесчисленный легион мертвецов исчезает из виду на тот же самый манер.

Едва мертвые нефалемы исчезли, их примеру последовали и призраки ангелов с демонами, и развалины древних строений, и разоренные земли.

Следом за ними исчез и сам Мендельн. Миг – и его вновь окружила все та же, ставшая слишком, сверх меры привычной бескрайняя тьма.

– Скажи слово еще раз. Говори же, сын Диомеда…

– Пирагос?

Ладони Мендельна вмиг обдало прохладой – приятной, едва ли не освежающей. Опустив взгляд, он обнаружил, что обломок кости замерцал, засветился, и лишь с великим трудом, собрав всю волю в кулак, не отшвырнул его прочь.

– Да. Это – первое слово призыва, а предмет сей крепче прежнего свяжет тебя с необходимыми для оного силами.

Дар нефалемки дрогнул, начал менять форму, сделался чуть короче и куда у́же. Сужаясь к концу, кость сплюснулась по всей длине, обрела бритвенно-острые кромки, источаемое ею сияние потускнело, но окончательно не угасло.

Изумленный, Мендельн уставился на нее во все глаза. Обломок кости в руке обернулся кинжалом… костяным кинжалом, точно таким же, какой он видел у Ратмы.

– Они приняли сумевшего их услышать. Столь подло убитые дети ангелов с демонами поверили: ты сбережешь Санктуарий, не позволишь ему стать ни воплощением пламенного неистовства Преисподней, ни оплотом деспотического порядка и поклонения, царящего на Небесах. Те, кто был первыми рожден на земле Санктуария – а посему сроднившиеся с ним много крепче, чем полагают Инарий с Лилит, – установили нерушимую связь меж ступенью посмертия и ступенью жизни…

– «Посмертия»? – переспросил Мендельн, не вполне понимая, что это может значить.

Однако звезды, мерцавшие в вышине, на объяснения не расщедрились, и Мендельну сделалось ясно: постигнуть суть сего понятия ему тоже надлежит самому.

– Возьми кинжал в руку, – велел Траг’Ул.

Ульдиссианов брат послушно перехватил оружие за рукоять.

– Приставь острие к ладони другой руки, – продолжал исполинский зверь.

Такой поворот не слишком пришелся Мендельну по душе, однако он и на сей раз послушался.

– Великий Траг’Ул…

– Уколи ладонь, сын Диомеда…

– Но…

– Без этого не обойтись…

«Ладно, – подумал Мендельн, – раз уж зашел так далеко, то…»

Вдобавок, дракон просил всего-навсего слегка уколоть. Что в этом может быть страшного?

Да, в самом деле, что?

Решительно поджав губы, Мендельн сделал, как было велено. И отдернул кинжал, едва тот коснулся ладони – правду сказать, так быстро, что поначалу даже не смог понять, успел ли проколоть кожу.

Успел: на ладони появилась алая точка, столь крохотная, что Мендельн не сомневался: сейчас дракон потребует повторения. Кинжал замер в воздухе, в дюйме-другом от ладони…

И тут, к величайшему его изумлению, от ранки в ладони к острию лезвия потянулась тоненькой струйкой кровь. Подобное попрание законов природы могло объясниться одной только магией. Омочив острие, струйка… потекла дальше, все больше и больше покрывая узкий конец клинка и медленно, но неуклонно стремясь достичь рукояти.

Вообразив себе, сколько для этого может потребоваться крови, Мендельн хотел было убрать руку, но…

– Оставь…

Что, если воспротивиться? Нет, прекословить дракону Мендельн не стал. И вовсе не потому, что Траг’Ул наложил на него какие-то чары: просто он верил, что древний змей зла ему не желает.

«Однако с каких это пор я начал ему доверять?»

Но прежде чем он успел ответить на сей вопрос, первые капли крови коснулись эфеса.

Успевшая вытечь из ранки кровь продолжила путь, но струйка, тянувшаяся с ладони кверху, иссякла. Мало этого: опустив взгляд к ладони, он не обнаружил на ней никакой ранки.

– Смотри…

Вновь подняв взгляд, сын Диомеда увидел, что весь клинок окрашен малиново-алым, однако с каждым минувшим мгновением кровавый цвет мерк, пока не исчез вовсе.

– Теперь кинжал связан с тобой, а ты связан с кинжалом. Кинжал связует тебя с ними, а они – с Равновесием.

– Да что это за «Равновесие»? – вскричал Мендельн, подняв взгляд к звездам. – Ты все твердишь о нем, но я, сколько ни размышляю, никак не пойму, что это на самом деле такое!

Звезды всколыхнулись, ненадолго утратив всякое сходство со змеем. Когда же они вновь встали по местам, Траг’Ул ответил:

– Равновесие есть равенство распределения Света и Тьмы. Для Санктуария сие равенство крайне важно, но то же самое распространяется и на все прочее мироздание. Мир, коим правит Тьма, в итоге выжжет себя дотла. Мир, коим повелевает Свет, обречен на застой. Если любая из сторон овладеет Санктуарием настолько, что другая не сможет с нею равняться, всему на свете настанет конец…

Изъянов в логике великого змея – по крайней мере, на Мендельнов взгляд – не имелось. И все же…

– Но разве нам не надлежит бороться против зла на стороне добра?

– Свет и Тьма, сын Диомеда, вовсе не обязательно есть добро и зло. Да, добро должно затмевать зло, но в мире, утратившем всякое понимание зла, даже добро может обратиться против себя самого…

– Пусть так, но сторону кого-либо из демонов я не приму никогда и ни за что!

Одна мысль о союзе с демонами казалась Мендельну сущей нелепостью.

В «голосе» Траг’Ула зазвучали едва уловимые нотки веселья.

– «Никогда» есть зарок, нечасто сбывающийся на деле. А что скажешь ты о союзе с ангелом… вроде Инария… под властью коего Род Людской обречен вечно гнуть перед ним спины в молитве?