Но гораздо больше шло деревенского люда – он не тащил за собой разве что избы. Вместо взятых армией лошадей они впрягли в телеги коров, уложив горы серого убогого скарба. Сами же шли рядом – хмурые, злые мужики и перепуганные, с красными от слез глазами бабы; здесь же семенили тихие дети, отдыхающие на телеге попеременке, и такие же тихие и послушные, как дети, древние, высушенные годами старики и старухи.

Иногда гудели редкие грузовики, в кузовах которых лежали тесно тяжелораненые, забывшиеся в своей боли под утро, и вместе с ними не замечающие тряски, очумелые от крови и бесчисленных зримых смертей, задремавшие пожилые санитары.

При спуске людские потоки сливались в одну огромную толпу, движение ее замедлялось; толпа впитывалась в густой туман и растворялась в нем, и только там, ставшая невидимой, она вдруг обретала речь. Из тумана, перемешиваясь, разносились крики, брань, плач.

Там был мост. Единственный в округе мост через неширокую, но труднопроходимую, с долгими вязкими берегами реку. Из множества разных голосов с трудом пробивался голос начальнический, командирский – низкий и хриплый:

– Стоять! Стоять, сказал!! В сторону! В первую очередь – военные! Пропустите эту машину! Машину с ранеными пропустите!

Высокий и худой капитан НКВД командовал на мосту. Судя по виду, был он в жизни человеком терпеливым, не любящим и даже не умеющим кричать на людей. В руке он сжимал пистолет ТТ, размахивая им, как жезлом. Горло его, то ли раненное, то ли сорванное в крике, было перевязано грязным серым бинтом.

– Военные! Военные в первую очередь! – басовито кричал он.

Привыкшие слушаться деревенские – слушались, тесня друг друга, отходили от моста в ожидании своей очереди, городские же, особенно женщины, нервничали. Пробившись к капитану, они истерически кричали, размахивая перед его лицом руками:

– Почему военные?! Почему военные?! А знаете, где вы сейчас должны быть?! А-а?!

Капитан молчал, делая вид, что не слышит, или вправду не слышал. Отодвигая их свободной рукой в сторону, он инстинктивно взглядывал на светлеющее небо, которое и сегодня сулило беспощадный «воздух».

А под мостом шла неторопливая и тихая работа: трое голых по пояс саперов, стоя в воде, вязали к толстенным деревянным опорам моста толовые ящики, от одного к другому тянули провод. Время от времени мимо проходили почти беззвучно гражданские, не желающие ждать, когда их пустят на мост. Крупные узлы с одеждой они держали над головой. И никто ни на кого не обращал внимания.

Во всей этой огромной массе народа, связанной и ведомой лишь бедой и страхом, каждый был сам по себе.

В одно неуловимое мгновение откуда-то издалека, с запада, донесся тяжелый и напряженный гул. Движение к мосту, у моста и по мосту продолжалось, но стали тише голоса и звуки. Толпа ловила этот гул гигантским коллективным ухом, пытаясь скорее определить – что это, кто это…

– Воз-дух!! – крикнул кто-то высоко и заполошно, непонятно – мужчина или женщина, и толпа вдруг раздерганно и нервно задвигалась внутри себя, разделяясь надвое.

– Воздух! Воздух! – подтвердил другой голос, и края толпы качнулись и двинулись от моста в поле, ища спасения в его просторе, а середина толпы повалила к мосту в надежде успеть перебраться на восточный, кажущийся безопасным, берег.

– Стоять!!! Стоять!!! Паникеру – первую пулю! – кричал капитан, подняв вверх руку с пистолетом, держась другой рукой за перила моста. – Вы люди или кто? Вы русские люди или кто?! – беспомощно взывал он к толпе, но его не слышали, как не слышали двух предупредительных выстрелов в воздух, сделанных капитаном. И его наверняка оторвали бы от перил и понесли с собой, а скорее – затоптали, если бы почти каждый в этой зарождающейся панике все же не взглядывал на небо. Оно было белым от тумана и совсем безопасным. А главное, это становилось очевидным, что гул, который рос и приближался, не принадлежал самолету. И толпа, успокаиваясь, замедляла движение, края ее возвращались к центру, и по мосту снова пошли колонны, будто не было только что этой мгновенной постыдной паники, и лишь капитан, похоже все еще не веря, что обошлось, вертел по-птичьи головой и как заведенный сипло повторял:

– Паникеру – первая пуля, шпиону – вторая…

Увидев приближающийся к мосту танк, капитан замолчал.

Это он, танк, вернее, звук его могучего мотора стал причиной паники.

Ему не надо было требовать себе дорогу, он шел прямо и неторопливо, гордо задрав вверх мощную пушку, предупреждая о себе тяжелым грозным ревом. Идущие впереди лошади сами торопливо сходили на обочину, а люди отбегали в сторону, на ходу оглядываясь на танк.

Это был танк! Высоченный, огромный, с гигантской прямо-таки башней, мощной шестидюймовой гаубичной пушкой и двумя торчащими востроносыми пулеметами. Он был выкрашен ярко-зеленой парадной краской, а на просторных боках башни алели две большущие пятиконечные звезды, любовно и трепетно созданные художником энской части. Наверху, высунувшись по пояс из люка, стоял, судя по виду, командир, в форменной фуражке с черным околышем и поднятых на лоб танкистских очках. Командир был прям и недвижен, как статуя, пьедесталом которой был танк.

Перед мостом танк резко остановился, качнувшись от тяжести десятков тонн собственного веса, и командир в люке качнулся сильно вперед и назад, став неожиданно похожим на ваньку-встаньку. Он наклонился, что-то крикнул в люк, потом красиво подтянулся на руках, выбрался на башню, быстро и ловко спустился по скобам вниз, на гусеницу, и оттуда спрыгнул на землю. Был командир совсем молод, по-казарменному худ и строен, белобрыс, скуласт, курнос, серьезен. Он одернул ушитую по фигуре гимнастерку, поправил фуражку, глянул на свои вычищенные яловые сапоги и побежал к капитану.

– Командир танка старший сержант Мамин, – доложил он, козырнув. – Имеем запаса горючего на полчаса хода. Думаем заправиться в ближайшем населенном пункте. Разрешите следовать дальше? – Лицо его было бледным, осунувшимся от бессонницы, маленькие светлые глаза запали в глубоких синих глазницах, черные от въевшегося мазута руки были в многочисленных ссадинах, как у всякого, кто имеет дело с серьезной техникой. Но одновременно всё: значки КИМ и «Ворошиловский стрелок» на груди, портупея и планшетка, надетые в нарушение формы одежды, очки, которые совсем необязательно было сейчас держать на лбу, а главное, те же запавшие, страшно усталые глаза – все в нем радостно пело и кричало о первом командирском счастье. Капитан видел это и понимал это. Командиром такого танка курсанта с сержантскими треугольниками в петлицах могли назначить только теперь, в спешке и неразберихе этой войны. И конечно, втайне курсант был благодарен войне за то, что она случилась и сделала его прежде срока командиром, да еще такого танка. К тому же казалось, что курсант этот чуть припоздал на войну. Пару-тройку недель назад таких командиров, благодарных войне, было много. Но большинство их сразу убило, а те, что остались в живых, как бы переродились и сделались другими – это капитан знал по себе.

– Из какого училища, товарищ курсант? – спросил капитан.