— У, падло! — проревел он. — У, дерьма кусок!

Звонко щелкнуло в ночи что-то металлическое, и, обрывая рев светлоусого, прорезал рассветные сумерки резкий голос:

— Стой, кто идет?!

Это оператиивник из курятника, давно уже смущавшийся непонятным шумом и невнятными голосами поблизости, не выдержал больше своего заточения и с пистолетом наизготовку, отщелкнув замок, вывалился наружу.

— Стой, стрелять буду! — закричал он, увидев смутные силуэты в задней части двора.

Силуэты ответили ему топотом ног, треском рухнувшего прясла, хрустом ломаемых смородиновых кустов, и, выбросив пистолет перед собой на вытянутых руках, молодой человек выстрелил им вслед.

Грохот многих ботинок раздался на крыльце. Но молодой человек, не дожидаясь поддержки, выстрелил еще раз, и еще, и рассветные сумерки огласились жутким, истошным воплем, от которого проснулись во всей ближайшей округе и те, кто еще не проснулся от звуков выстрелов, и со смачным тяжелым стуком упало на землю человеческое тело.

Ну, вот и все, подходит к концу мой рассказ о событиях, имевших место некоторое время назад в нашем городе. Грустно и печально мне — нет слов, чтобы передать как. Посулила, кажется, жизнь праздник, брызнула веселым фейерверком, осветила небо над головой разноцветным огнем, — а вышло вместо праздника черт-те что, какие-то сапоги всмятку, жареные галоши, пшик с шумом.

А закончилась случившаяся история, как часто заканчиваются всякие истории, в суде. Потому как в ту достопамятную ночь, вскоре, как Игнат Трофимыч пришел в себя после обморока, был он взят под арест, познав на склоне дней всю радость и прелесть тюремного затворничества, и был обвинен не в чем ином, как в хищении государственного имущества в особо крупных размерах.

Никогда прежде за всю прожитую жизнь не случалось Игнату Тро-фимычу бывать в суде, только в кинофильмах и видел судебные эти заседания, не представлял даже толком, как они там проходят, и вот выпал жребий: испытать все собственной шкурой.

— Давай! — сказал ему один из двух конвоиров, что вели его каким-то длинным полутемным коридором, останавливаясь перед дверью в голой стене и открывая ее. Игнат Трофимыч, зажмурясь невольно после полупотемок коридора от яркого дневного света из окон, которому помогал электрический свет ламп под потолком, переступил порог и оказался в большой комнате, в одной части, поближе к нему, пустой, а в другой, справа от него, забитой народом.

— Ой, Господи! — услышал он в объявшей его режущей тьме плачущий голос и узнал свою старую.

— Батя! — перекрывая собой весь остальной говор, крикнул молодой мужской голос — будто скребанул ножом по стеклу: это был голос сына.

— Садись, — сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой — к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.

— Прошу тишины, суд приступает к слушанию дела! Мешающих работе суда буду удалять из зала! — раздался строгий и властный голос.

Говорил человек за этим самым президиумным столом, тот, который помещался посередине, и Игнат Трофимыч сообразил, что это и есть судья, а те, что по бокам от него — народные заседатели.

Человек, сидевший спиной к Игнату Трофимычу, обернулся, поздоровался, назвав его по имени-отчеству, и Игнат Трофимыч узнал своего защитника, приходившего к нему третьего дня для знакомства. А другой, что лицом, у окон, высчитал он, прокурор, значит.

Сам он, обратил внимание Игнат Трофимыч, находился и не в той, и не в другой части комнаты, у него было совсем особое положение: он сидел за крепким дощатым заборчиком, доходившим ему до самого подбородка, не меньше, чем по грудь, если поднимется, — словно в загоне.

Вот оно как все. Игнату Трофимычу стало даже интересно.

Однако интерес к своему необыкновенному положению довольно скоро уступил в нем место апатии. Судья, поднявшись и стоя в рост, читал что-то, написанное у него на листках, Игнат Трофимыч не слушал. Что будет, то будет, отдался он на волю судьбы. И лишь когда стали его поднимать, просить отвечать на всякие вопросы, вернулся он немного в себя, и снова стало немного даже и интересно.

— Скажите, подсудимый, — с особой внятностью произнося каждое слово, спрашивал прокурор, — вы понимали, когда совершали свое противоправное действие, что речь идет о хищений государственного имущества?

Игнат Трофимыч, не зная, что отвечать, тем не менее собирался раскрыть рот, но его защитник, не давал ему сделать того.

— Заявляю протест! — вскакивал он со своего места. — Вопрос задан в предвзятой, обвинительной форме! А кроме того, имелся или нет факт хищения государственного имущества — это должен решить суд, и признание обвиняемого не может иметь значения!

— Считаю свой вопрос правомочным! — уперев руки в стол, подавался вперед прокурор, — Особенно сейчас, учитывая то обстоятельство, что наша страна как никогда нуждается в притоке валютных средств…

— Категорически протестую! — перебивал его защитник. — Обращаю внимание суда на эмоциональный характер аргументов обвинения!

Судья поднимал руки:

— Суд должен посовещаться. — Наклонялся к одному заседателю, к другому и снова садился прямо. — Протест принимается, — объявлял он. — Но суду хотелось бы уточнить, подсудимый, — тут же говорил он. — Вы передавали этим известным вам лицам, с которыми познакомились в магазине, золотые яйца или простые?

Тут Игнату Трофимычу все было ясно и понятно.

— Золотые, какие еще, — говорил он.

— Вы это утверждаете?

— Что мне утверждать. Были раз золотые, так что ж…

Пичужка за дальним столиком, видел Игнат Трофимыч, низко наклонясь над стопкой бумаги, быстро-быстро водит ручкой.

Защитник Игната Трофимыча поднимал руку, привлекая к себе внимание судьи:

— Позвольте вопрос моему подзащитному?

Судья позволял.

Защитник, полуразвернувшись к Игнату Трофимычу, устремив один глаз на него, а другим готовый ловить все движения судьи, спрашивал:

— Скажите, подзащитный, а почему, собственно, вы так уверены, что яйца были золотыми? Вы их каким-то образом проверяли? Производили химический анализ, делали спектрограмму?