Мне чаще всего попадались трупы людей, которым когда-то оказали помощь в местной больнице и которые хотели чем-нибудь ее отблагодарить. Вскоре после прибытия трупа Алан клал его на стол для бальзамирования и делал надрез в бедренной артерии в паху или иногда в сонной артерии на шее. Введя в надрез металлическую канюлю, он подсоединял резиновый шланг и фиксировал канюлю с помощью веревки. На потолке комнаты висел бочонок с раствором для бальзамирования; после того как Алан подключал шланг к бочонку, за дело принималась сила притяжения, наполняя раствором кровеносные сосуды. Пока раствор заполнял тело, кровь трупа струилась из его ушей, носа и рта, стекая в желоба на стальном столе.

У выхода из холодильной камеры, где хранились ящики с частями тела, находилась лестница вниз, в конце которой была толстая и тяжелая дверь. Однажды, когда я занимался анатомированием в подвале, я спросил Гордона, что находится за той дверью. «Хочешь взглянуть? – спросил он, вытаскивая ключи. – Там мы храним все то, что не влезло в музей на верхнем этаже».

За дверью оказалось темно. Сводчатые арки из кирпича в узком проходе своими изгибами напоминали ребра. Потолки были низкими, и у меня возникло чувство, что меня поглотил какой-то живой организм, словно я вдруг попал в чрево кита. Гордон нащупал выключатель, и после шума и потрескивания ламп дневного освещения пространство наполнилось зловещим желтоватым светом.

Коридоры катакомб простирались так далеко, что конца их не было видно. Казалось, что они шли дальше здания школы медицины, разветвляясь по направлению к музыкальной школе, лекционным аудиториям и самой большой аудитории университета, залу Мак-Эвана. Вдоль стены одного из коридоров были развешены человеческие скелеты, напротив которых стояла куча коробок с надписью «останки маори[103], для репатриации». Скелеты словно наблюдали за мной своими глазницами. Здесь покоились останки не только людей, но и животных: скелет жирафа лежал в коробке рядом с частями тела носорога. В продолговатом полистироловом ящике я нашел два рога нарвала, треснутых, как древняя керамика. Вдоль стен коридора протянулся позвоночник кита, словно его сдвинули на край тарелки. На полках рядами стояли пыльные стеклянные бутылки, этикетки которых были расписаны каллиграфическим почерком. Сидящий в одном из углов скелет орангутана смотрел на выход.

Я остановился и открыл верхние ящики одной из куч, там лежали части тел, анатомированные и забальзамированные Александром Монро II более двухсот лет назад. Монро был эдинбургским профессором XVIII века, которому удалось сделать много открытий в области анатомии мозга. Там также находились туловища, которые его последователи наполнили ртутью, чтобы проследить ход лимфатических сосудов. Увидеть их иначе очень сложно, так как они слишком уязвимые и прозрачные. Сердца, легкие и другие внутренние органы были сморщенными и почерневшими, словно их коптили на огне. Все они хранились в полиэтиленовых пакетах. Люди делали все эти мумии не для того, чтобы подарить усопшим вечную жизнь, а для того, чтобы осуществить свою мечту о понимании человеческого тела и его места в мироздании.

В напоминавшей усыпальницу комнате в маленьких картонных коробках хранились кости эмбрионов, каждая из которых была хрупкой, как ветка коралла. Там же лежало и иссушенное лицо, обнаруженное антропологами в Новой Британии и подаренное музею. В ходе неизвестного ритуала с лица сняли кожу и покрыли его глиной. В глазницы были вставлены маленькие раковины каури, которые бесчувственно взирали на кирпичные стены. Затем я нашел скелет ахондропластического карлика[104], болевшего рахитом; бедренные и большие берцовые кости, связанные, как дубовые ветви; литопедиона, или «каменного ребенка», извлеченного хирургами из живота женщины через десятки лет после его смерти. На нижней полке стоял стеклянный ящик, внутри которого был еще один мумифицированный младенец. «Не знаю, откуда нам его привезли, – сказал Гордон. – Ему, скорее всего, около двухсот лет».

Затем мы подошли к другому помещению, где пол был выше, а потолки – ниже. На двери висела старая жестяная табличка со следующей надписью: «Зал D. Передвигать предметы на полках строго запрещено». Внутри стояли стеллажи, уставленные тем, что в медицинских текстах эпохи Возрождения называлось «монстры и чудеса»: там были представлены младенцы с сильнейшими отклонениями в развитии, которых анатомы XIX века находили на городских мусорных свалках. Дети-русалки со сросшимися ногами плавали в банках с соленой жидкостью; рядом стояли банки с разнообразными сиамскими близнецами и младенцем с нормальным телом, но с двумя головами. На другой полке располагались тела детей с разными степенями гидроцефалии (чрезмерным накоплением жидкости в мозгу). Их головы, раздутые от жидкости, были плотно прижаты к стеклу банки. В стеклянных матках плавали эмбрионы, умершие в ходе выкидыша сто лет назад; их кости были помечены красным, а тела стали прозрачными, как у медузы. Все это выглядело пугающе, но эти полки заполнялись много лет назад по вполне разумной причине: младенцев изучали с целью понять, как эмбрион развивается в матке. Ученые надеялись, как, впрочем, и сегодня, что понимание природы отклонений позволит спрогнозировать шансы конкретной пары на рождение второго больного ребенка.

На других стеллажах, казалось, имелось все, что я когда-либо изучал на занятиях по анатомии: деформированный мозг, восковая модель почки, разрезанное глазное яблоко. Все было спрятано здесь, в месте, куда студенты анатомического факультета никогда не заглядывали. Целая полка оказалась уставлена улитками уха и полукружными каналами. На гипсовой голове были показаны все мимические мышцы. Куча плохо сохраненных плацент разлагалась в деревянном ящике. На верхней полке, практически под самым потолком, в неглубоком контейнере лежала женская вульва, на которой хорошо была видна уретра и утолщенная ткань вокруг преддверных желез.

На сосновой полке у самого пола я увидел череп и скелет стопы медведя. Медведь – одно из немногих млекопитающих, характеризующихся прямохождением; медведи, подобно людям, при ходьбе в первую очередь ставят на землю пятку. Когда у Леонардо да Винчи отсутствовала возможность достать стопу человека, он анатомировал стопу медведя. Экспонаты стояли по соседству с целым рядом человеческих стоп, с которых последовательно сняли все слои ткани, начиная от кожи и заканчивая костистыми сводами.

Пора было возвращаться к работе. Лампы дневного света с шумом погасли, полки и скелеты снова погрузились в темноту. Дверь с грохотом захлопнулась. Я потащил ящик со стопами по направлению к лифту, проходя мимо холодильной камеры и столов для бальзамирования. Нас снова окутала темнота, а затем возникло ощущение близости каменных стен и спертого воздуха. Мы окунулись в северный свет помещения для анатомирования, словно только что вышли из могилы и вернулись к жизни. «Нужно что-то делать со всем этим добром, – сказал Гордон. – Нельзя оставлять его там, где его могут увидеть лишь несколько специалистов».