В Сашиной голове царил жуткий бедлам. Шкафы с отрезами ткани и готовыми платками раскачивались, словно стояли в трюме океанского судна, попавшего в шторм. Шелк струился рекой: местами невыразительной и бледной, местами — разноцветной и яркой.

Саша бежала вперед. Каждый шаг ее в воображаемом магазине отдавался толчком землетрясения. Комната рушилась. Шкафы пустели, Сашины работы растворялись в темной зимней ночи. Платок с разделяющей родителей резервной линией канул в пустоту одним из последних. За ним исчез лоскут с отцовской фразой. Но Саша не заметила потери — она вообще ни на что не обращала внимания.

Она шагала через темный парк, выставив перед собой руку и упрямо нагнув голову. Редкие прохожие испуганно шарахались от нее. Саше было все равно: ей нечего было делать и не с кем было разговаривать.

— Ничего, — шептала она, с ненавистью глядя на Черепаховую Кошку, — я тебя заставлю взять меня к себе. У тебя не останется другого выхода.

4

Вестник вышел из аськи: торопился, чтобы успеть на поезд.

Рита думала: вот он там, в далеком городе, уже движется, чтобы сократить расстояние до нее, и от этого кружилась голова.

Было поздно.

Рита выключила свет и легла, но сон не шел. Она все представляла себе Вестника: как он подъезжает к вокзалу, как покупает билет; пыталась угадать, сел ли он в вагон или еще ждет на перроне.

И когда Рита представляла его, он снова был Траволтой, Майклом: в темном длинном пальто и с крыльями, кончики которых едва заметно выглядывали снизу. Он шел по ярко освещенному вокзальному зданию уверенной и немного расслабленной походкой и красиво улыбался кассирше, наклонившись к билетному окошку.

Тогда Рита улыбнулась и вспомнила свой странный сон, где они жили на кровати с панцирной сеткой прямо посредине двора и были счастливы. Но, с другой стороны, она прекрасно помнила, что Вестник не был Майклом, а был Кейджем, человеком-клеткой с вытянутым некрасивым лицом и тоскливыми глазами, спрятанными под темные очки.

Реальный Вестник пугал ее. Она боялась его прикосновений — чужих прикосновений, потому что он был совсем незнаком ей. Придумывать образы было одно, а поцеловать чужого мужчину при первой встрече — совсем другое.

Она не влюблена в него. Никогда не видела, как он улыбается, смеется, двигает руками, качает головой, как он ходит, как он смотрит; никогда не слышала, как и что он говорит, когда слова вылетают быстро, и нет времени подумать, пока набиваешь фразу в аське.

Рита чувствовала себя совсем ребенком. Ей очень хотелось, чтобы появился кто-то старший, кто мог бы сейчас сказать ей: «Не ходи на вокзал». И даже вовсе запретить. Чтобы можно было сказать Вестнику: «Я очень хотела, но мне запретили», — и тем самым взвалить ответственность на кого-то другого.

Рита вышла в коридор.

В Сашиной комнате было совсем тихо. Из комнаты Виктора слышалось бормотание телевизора. Рита видела под дверью неясный экранный отблеск.

Рита взялась за дверную ручку, но не вошла: не знала, что ему сказать.

Она опустила руку. Дверца чулана скрипнула у нее за спиной.

— Ты здесь? — спросила Рита монстра. Яркие блики зрачков согласно качнулись в темноте у притолоки.

Рита двинулась к кладовке, вытянув руку вперед. Кончики ее пальцев коснулись пыльного мягкого брюха, которое казалось пустым и одновременно наполненным, как полусдутый мяч.

— Может быть, ты для меня что-нибудь сделаешь? — спросила она и придвинулась еще ближе. — Может быть, задушишь? Чтобы я могла не идти.

Ее лицо коснулось груди монстра. Тут пахло затхлым и было немного влажно, словно он был только ворохом нестираной перепревшей одежды. Монстр заворочался, заворчал и раскрыл в темноте большие неуклюжие лапы. Рита прижалась к нему лицом. Вдавила нос в пахучий шершавый живот.

Но монстр не захотел ее убивать, и Рита стукнула его кулаком. Монстр жалобно вздохнул, теплое его дыхание коснулось Ритиного затылка.

Тогда она обняла его, сказала:

— Ну прости. Прости. — И забралась монстру на колени. — Я не хотела тебя бить. Больно?

Монстр над ее головой вздохнул еще раз. Рита обняла его крепче и легла, как лежала маленькой на коленях у мамы. Ее пальцы вцепились в пыльные монстровые пряди. Одна рука чувствовала острые края разрезанной на полоски фотографии, другая — свалявшиеся клоки пыли и спутанные пряди выпавших волос. Щеке было шершаво и немного влажно, а нос почти уже привык, и запах половой тряпки отошел на второй план. Рита знала, что скоро совсем не будет обращать на него внимания.

— Знаешь, когда усталость чувствуется больше всего? — спросила она. — Когда ребенок тебя пугает. Какая-то секунда — и уже ноги плохо слушаются, спина ноет. Такая усталость быстро не пройдет. Она отпускает коготок за коготком, медленно-медленно. А если ребенок пугает тебя снова, то отделаться от нее нельзя вообще. Я так люблю Сашку… Бог свидетель, как я люблю Сашку! Но я даже «Сашка» назвать ее не могу. Не могу назвать ее Сашуля, Сашенция, Шурик, Александра — никак не могу. Только Саша. Чтобы ровно. Не задеть, не тронуть. Это страшно, когда ребенку три, а он смотрит на тебя как рентген. Этот взгляд — как у старушки: знающий и немного рассеянный. Все это как жало. Нет, даже как игла, когда тебе делают пункцию: она втыкается, и ты не чувствуешь боли, только давление, которое заставляет тебя прогнуться, а боль приходит потом, такая нежная, такая вкрадчивая — и она заставляет замереть, потому что стоит двинуться, как она станет огромной, как разряд тока. А потом приходят опустошение и усталость. Ты уходишь от ребенка в другую комнату, чтобы побороть страх перед ним и убедиться в том, что ты все еще его любишь — по-настоящему, а не только внушаешь себе. Больше сил не остается ни на что. А потом появилась бабушка…

Рита замолчала и стала вспоминать. Она перевезла к себе бабушку двенадцать лет назад, когда Саше было четыре. Все началось с маминого звонка. Мама звонила из Пскова: она жила там с Ритиным сводным братом и его семьей.

— Тетя Зоя сейчас звонила, — рыдала она в трубку. — Маме плохо совсем. В больницу отвезли. Зоя говорит: утром пришла, дверь никто не открывает. Позвала там кого-то, взломали дверь, мама на полу лежит, не двигается. Даже сначала подумали, что мертвая. Отвезли в район, а она не слышит ничего… И не соображает…

Мама в трубке захлебнулась слезами и застонала.

Ритина бабушка всю жизнь прожила в деревне и наотрез отказывалась переезжать к родственникам. И по телефону никогда не звонила, так что мама приспособилась держать с ней связь через соседку тетю Зою.

— Надо ее забирать, — сказала Рита. Она любила бабушку, и лета, прожитые в ее уютном деревенском доме, отозвались в памяти приятной ностальгией по детству.

— Ой, надо, надо, — мама на псковском конце провода проглотила слезы. — Вот сижу и думаю: надо забирать… Только мы-то… Мы-то как? У нас две комнаты да ребенок у Костика. А вас трое на трехкомнатную. Как ты, Рит?