По поводу учреждения Синедрина (в представлении кагала: «Сенгендрина») минский кагал высказался довольно резко: «Таковые существовать могли только тогда, когда народ был поселен в своих пределах земли» (имеется в виду Синедрион в древней Иудее), а «в нынешнем веке в избрании их никакой надобности не имеется»[632]. Отметим, что в проекте «Положения» отсутствовали какие-либо указания на выборность (равно как и на назначение) членов Синедрина. Результатом учреждения Синедрина в Российской империи могли стать только «распри и лишние обществу издержки»[633], тем более что возникающие вопросы по поводу кошерной пищи, ритуальных законов и т. п. разрешаются на местах местными учеными («знающие евреи под именем наставники»[634]), сведущими в еврейском религиозном праве (Галахе). В данном документе, в отличие от содержавшихся в выступлениях многих еврейских представителей попыток приблизить описание религиозной жизни евреев к привычным власти стандартам[635], кагал стремится показать все ее своеобразие, а также автономию каждой общины, в том числе и в религиозных вопросах.

К возможностям экономического и культурного «преображения» российского еврейства, официально провозглашенного целью работы Первого еврейского комитета, минский кагал относился весьма скептически. Даже принятие изложенных выше предложений кагала и отсрочка обязательного выселения евреев из сельской местности на пятнадцать лет[636] не могли спасти бóльшую часть еврейского населения от окончательного разорения[637]. Законодательные инициативы комитета, отразившиеся в представленном кагалу проекте, кагал охарактеризовал как попытку «лишить [евреев] настоящего в неизвестной будущности»[638]. Таким образом, кагал предлагал комитету три варианта действий: вообще не проводить реформу, дабы не ухудшить и без того бедственное состояние евреев; принять имеющийся проект «Положения», но с существенными поправками, включающими выделение сословных групп евреев-землевладельцев, пользующихся в ряде случаев «помещичьим правом», и зависимых от них еврейских фабричных рабочих и землепашцев; выработать совершенно новый вариант «Положения».

Киевский кагал 6 апреля 1804 г. представил киевскому гражданскому губернатору П.П. Панкратьеву документ, озаглавленный «Начертание мыслей и суждений киевского еврейского кагала по случаю устроения его благоустройства» и подписанный главами кагала Марко Абрамовичем и Лазарем Якубовичем[639]. Документ весьма отличается своим литературным стилем от «мнения» минского кагала, сухого и содержащего многочисленные грамматические и стилистические погрешности. Можно предположить, что к составлению этого документа были привлечены посторонние лица из числа русскоязычного населения, однако текст вместе с тем обнаруживает и глубокое понимание еврейской специфики. Начало документа напоминает распространенные на рубеже XVIII–XIX вв. в Западной Европе памфлеты в защиту гражданских прав евреев (единственным русским аналогом произведений этого жанра является «Вопль дщери иудейской» Л. Неваховича 1803 г.):

Унижение есть главнейшая и всеобщая причина всех несчастий евреев, унижение произвело общее презрение к ним, произвело в обществе столь невыгодное мнение и обвинение во многих таких пороках, которые, хотя свойственны всем людям, но им паче, нежели другим, приписывают по единому предосуждению. Кто презренных не осуждает? Кто презренных станет оправдывать? Слабый же глас невинности заглушается посреди грома обвинений. Евреи потеряли общую доверенность и злополучие следует за ними во множестве разнообразных видов[640].

Введение же новых законодательных ограничений для евреев может только усугубить неприязнь к ним со стороны христианского населения («дабы чрез какое-либо различие не усилилось еще более отвращение к ним, которое и без того простолюдины питают в своих сердцах, дабы нарочитым отнятием у сего класса людей [т. е. у евреев] какого-либо права, не причинить им [христианам] пятна неизгладимого в памяти, вдобавок к потомственному их [по отношению к евреям] предосуждению»[641]). Помимо склонности к риторическим упражнениям, Абрамович и Якубович обнаружили глубокое понимание связанных с разделами Польши политических трансформаций: «С присоединением сего края к российской державе образ правления получил другой вид. Верхняя власть… умалила власть помещиков над ними [евреями], все их дела и отношения обращены к средоточию общего порядка»[642], т. е. к центральной власти. Приписанные к мещанскому и купеческому сословиям евреи «вошли в особенный круг зависимости». Одновременно евреи продолжали существовать как объект специального законодательства. По мнению киевского кагала, необходимо было четкое законодательное определение статуса евреев («существо их состояния требует нового и исключительного определения»[643]). Такого определения члены кагала, очевидно, не обнаружили в представленном им проекте «Положения».

Совершенно иначе, нежели минский кагал, фактически смирившийся с выселением большинства евреев из сельской местности, киевский кагал отреагировал на разработанную комитетом программу экономических преобразований: «Ежели глас робкий и трепещущий такую силу может иметь для внимания беспристрастных, как и глас утвердительный, то сей кагал, возлагая надежду свою на правосудие правительства, осмеливается удостоверять, что содержание евреями в деревнях аренд не столько вредны, как заключают»[644]. Более того, «сколько выгод для крестьян и для евреев соединены с содержанием евреями аренд по селениям!»[645]. Евреи выполняют необходимые посреднические функции, вся экономическая деятельность в Западном крае держится их «рачением» и «заботой», благодаря им помещики получают со своих имений большие доходы, а крестьяне – возможность дополнительного заработка, благодаря им развиваются «торг и ремесла»[646]. Следовательно, необходимо отказаться от выселения евреев и запрета на торговлю спиртным, а для того, чтобы побудить бедных евреев к земледелию и работе на фабриках, достаточно обещанных в проекте «Положения» налоговых льгот[647].