Каким-то чудом ему удалось добраться до двери. Он спрыгнул с веранды, споткнулся и покатился по лужайке к реке. Человек в гавайских шортах взглянул на меня, улыбнулся и зашагал туда, где виднелся свет фонаря и слышалось рычание. Левым глазом я ничего не видел, мир кружился слишком быстро, и его уже начал окутывать мрак. Я подполз к Эбби, борясь с тошнотой, лег поперек нее и почувствовал, как поднимается и опускается ее живот. Я заставил себя открыть глаза, но знал, что долго это не продлится. Я ползком вернулся за пистолетом, перезарядил и снова направился к Эбби. Я прислонил ее к стене, а сам опустился на колено — так, чтобы оказаться между ней и лежащими в комнате телами. «Тролль» стонал, но его нос был буквально размазан по лицу, поэтому вряд ли он хотел продолжения. Хромой слабо подергивался.

Через минуту мы услышали громкий хруст и всплеск. Свет фонаря начал приближаться. Человек насвистывал и что-то нес в руках. Я поднял пистолет и прицелился в сторону двери. Руки у меня дрожали, но я крепко обвил курок пальцем. Человек с фонариком вышел на середину комнаты и опустил собаку на пол. Она затрусила к нам и лизнула мою ступню. Человек посмотрел на меня, но я с трудом его различал. Наконец он вытащил сигареты, закурил, щелкнув серебристой зажигалкой, и глубоко затянулся.

— Похоже, у вас неприятности.

Я поставил пистолет на предохранитель, порылся в аптечке, достал два шприца, протер бедро Эбби и вколол ей допамин, а следом, быстро, дексаметазон. Потом прислонился к стене и понял, как страшно отяжелели веки. Последнее, что я помню, прежде чем мои глаза закрылись, — это алый огонек сигареты. Потом желудок подступил к горлу, плечи коснулись твердого сиденья, и Эбби крепко обняла меня. Я попытался очнуться, но туман был слишком густой. Эбби обвила меня руками и ногами и прижалась ко мне. Она дрожала. Где-то рядом взревел мотор и заработал винт.

Химиотерапия — это ежедневная рутина: три недели в месяц, четыре дня в неделю, шесть часов в день. Все равно что очень долго страдать от простуды. Были и другие побочные эффекты. У Эбби шла кровь носом и из десен, она мучилась от непрекращающейся диареи и тошноты, потеряла аппетит, лишилась волос, у нее немели пальцы на руках и ногах, и в течение трех недель ее непрерывно рвало.

Курс лечения закончился так, как и ожидали врачи. Опухоль сократилась, но операция была неизбежна. Мы приехали в клинику в шесть часов утра в пятницу, операция была назначена на десять. Незадолго до того, как ее покатили по коридору, Эбби взглянула на меня затуманенным от наркоза взглядом и спросила:

— Ты будешь рядом, когда я проснусь?

— Да.

— Обещаешь?

Я кивнул.

Она закрыла глаза, ее увезли, а я отправился в приемную, где сидели сенатор Колмэн и Кэтрин. После почти десяти лет брака мы заключили перемирие. Они не разговаривали со мной, а я открывал рот, только если ко мне обращались.

Я всегда надеялся, что сумею расположить их к себе, но до сих пор не достиг заметных результатов. Точнее, никаких не достиг. Кэтрин читала «Вестник архитектора», а сенатор разговаривал по телефону одновременно с Чарлстоном и Вашингтоном.

Пока длилась пятичасовая операция, медсестра исправно снабжала нас бюллетенями. «Мы закончили с правой стороной, края чистые, лимфатические узлы в порядке…» Я заметил, что она ни словом не обмолвилась об имплантации.

В четыре часа вышел хирург доктор Дисмак. Он снял маску и жестом пригласил нас в кабинет.

— Мы закончили. Эбби спит, и скоро я вас к ней отведу.

Он помолчал, и я догадался, что мне предстоит услышать нечто неприятное.

— Судя по лимфатическим узлам, рак пошел дальше. Пришлось обойтись без имплантации.

— Ничего.

Я просто не знал, что сказать. Казалось немного бестактным расспрашивать о причинах, пока в организме Эбби по-прежнему гнездился рак.

— Рак… распространяется. Мы сделали все, что можно, при помощи хирургии. В дальнейшем придется бороться с болезнью, чередуя химиотерапию и облучение.

Слова «дальнейшее», «химиотерапия» и «облучение» гремели в моей голове. Врач продолжал:

— Имплантация помешала бы нам следить за ростом опухоли и предотвратить рецидив. И потом, восстановление пациента после подобной операции не позволит ускорить необходимое лечение.

Эбби перевезли в послеоперационную палату, и мне сказали, что я могу ее навестить. Незадолго до операции моя жена, как водится, стала центром всеобщего внимания.

Одна из пациенток тихонько отозвала ее в сторону и спросила:

— Скажи, пожалуйста, кто твой пластический хирург?

Я вошел в палату, взглянул на ее перевязанную марлей грудь и понял, что Эбби больше никогда не зададут подобного вопроса.

Тогда до меня дошло: грудь — не просто часть тела. Это часть целого, «визитная карточка» представительниц прекрасной половины человечества, демонстрирующая: «Я женщина, и я красива». Можно отрезать палец, руку, даже ногу, но лишите женщину груди, и она утратит нечто большее, нежели просто часть тела.

К этому нужно было привыкнуть.

Я держал ее за руку и ждал. Эбби очнулась ночью, н ей было очень больно. Я ни о чем не говорил жене до утра, когда наркоз прошел и сквозь жалюзи пробилось солнце.

— Милая, рак пошел дальше… чем думали врачи. Они сделали все, что могли. Теперь они будут чередовать химиотерапию и облучение.

Эбби посмотрела на свою плоскую грудь. Я покачал головой.

— Пока нет. Они не хотят, чтобы это помешало…

Голос у меня оборвался. Эбби страдала от боли и каждые пятнадцать минут нажимала кнопку подачи морфия.

В изножье кровати полукругом стояли Хэмптон, Смит и Мейер, а также хирург доктор Дисмак.

Доктор Хэмптон начал:

— Эбби, по извлеченным из тебя лимфатическим узлам мы поняли, что рак распространился за пределы органа первичного поражения. То есть груди. Теперь он может быть где угодно. Нам известно, что еще один очаг находится в легких.

Мы слушали, но не понимали.

— Мы хотим отправить тебя к доктору Андерсону в Хаустон. И возможно, в Слоун-Кеттеринг. Там изучают именно этот тип рака.

Я сглотнул.

— Какой тип?

— Это быстро растущая, агрессивная, чрезвычайно прожорливая разновидность, — ответил доктор Смит. — С одной стороны, поскольку опухоль быстро растет, ее проще уничтожить. Но есть и плохие новости. Она быстро растет.

И тогда мне стало все равно, восстановят ли когда-нибудь моей жене грудь. Обойдемся и без этого.

Врачи оставили нас наедине. Потом в палату вернулся доктор Хэмптон и сел рядом с постелью.

— Вы любите танцевать? — спросил он.

— Что?

Он улыбнулся.