Так постепенно печатный орган райкома превратился в некий неудобоваримый ком однобокой информации, сообщающий населению с завидным постоянством о том, что скоро из-за таких-то решений партии всем трудящимся жить станет очень хорошо и здорово! То есть практически наступит рай по имени коммунизм. На что местные остряки тут же отреагировали фразой: «Рай комом».

А тут и сам Евграф Васильевич занемог – от постоянной надсады в борьбе за увеличение тиража и от недоброкачественности жизни, совершенно запутавшись, в конце концов, кому же надо угождать и в какой очередности: читателям или властям предержащим, которые журили его постоянно за снизившийся до критической отметки тираж, – и… умер, не приходя в сознание (правда, в нерабочее время), от одышки и противоречивости своих целеустремлений.

Так и стал Иван Спиридонович опять редактором, но уже переименованной газеты «Славное море», поскольку в районе теперь правили не коммунисты, а демократы. То есть в большинстве своем бывшие коммунисты, просто называющие себя ныне по иному. Одним словом, хрен оказался редьки не слаще. Правда, и этой нынешней хреновой власти Иван Спиридонович из-за своей ностальгии по редечному прошлому тоже не угодил, и его вновь скатили вниз, до корреспондента.

По причине нашего, хоть и весьма поверхностного, знакомства Сирин и подошел ко мне. И мы с ним отправились в водолазку, где было более уединенно, побеседовать. Там он достал не блокнот, как это бывало раньше, а японский диктофон, приготовившись записывать мои ответы на его вопросы.

В водолазке было тепло, и Иван Спиридонович снял свое добротное драповое пальто с каракулевым воротником «времен Великого застоя», как выразился он, оценивая, не такое уж и далекое, прошлое нашей страны. Держался он по-прежнему молодцом, хотя было видно, что шапочный мой знакомец в непрерывной борьбе с действительностью за свое более-менее сносное существование потерпел сокрушительное поражение, так и не поняв, впрочем, где правые, где левые, где центристы, где уклонисты и прочая политическая шваль и сволочь, решив наконец-то для себя кардинальный вопрос, который приходится решать каждому человеку. Теперь он твердо знал, что слушаться надо лишь своей совести и писать о событиях, свидетелем которых он является, честно и бесстрастно, как Бог на душу положит.

Вид у Ивана Спиридоновича (да и костюмчик тоже) был усталопотрепанноневзрачный, хотя он все время суетился, покряхтывал, улыбался, прикрывая при этом ладонью остатки зубов, которые, как он говорил, «съел на работе». Пергаментно-желтоватого цвета кожа лица была покрыта у него сеткой мелких морщинок, вычерчивающих некую паутину, улавливающую бег безжалостного времени. А некогда уверенный веселый взгляд стал неопределенным, словно он постоянно заискивал то ли перед собеседником, то ли перед нынешним временем, то ли перед самим собой прежним.

Некогда вьющиеся, густые темные волосы сильно поредели и сделались теперь сероватого цвета.

Фигура в целом была составлена будто бы из арматурных стыков, особенно в районе плеч, локтей, колен. И тем не менее при такой худобе, когда одежда повсюду выпирала углами, в том числе и в области таза, круглое брюшко висело поверх брючного ремня вялым шаром. А вот спокойная задумчивость, вдруг возникающая то и дело, была как бы нездешней, не свойственной ему.

В приятном тепле водолазки я разомлел и разоткровенничался, тем более что вопросов Иван Спиридонович почти не задавал. А, подперев голову рукой, задумчиво сидел и смотрел то на неяркие всполохи огня, пляшущие в высверленных отверстиях печной дверцы, то на равномерно крутящуюся кассету диктофона, то в окно, на суетящихся за ним фотокорреспондентов и телевизионщиков, снимавших «натуру» (быт ледового лагеря), то просто улыбался неизвестно чему. Одним словом, был совсем не похож на того, знакомого мне, человека примерно пятилетней давности.

Проговорив, наверное, полчаса, подобно токующему глухарю, который ничего вокруг себя не видит и не слышит, я устыдился собственной откровенности и уже представил, как все это пошло будет выглядеть в статье. Поскольку честно попытался рассказать о своих чувствах и переживаниях.

О том, как я хотел попасть в экспедицию и получил все-таки эту командировку… на дно каньона. О том неуловимом, а только едва угадываемом неясном чувстве, что вот что-то очень хорошее проходит и уходит из жизни твоей и твоих друзей навсегда. И так, как есть сегодня, уже никогда не будет после…

Одним словом, я старался проникнуть в столь хрупкую материю человеческих отношений, для которой вряд ли годится язык газетных строк. Ведь газета – это бабочка-однодневка с сиюминутными новостями. Я же пытался говорить о сокровенном, о непреходящем… О чем можно рассказать в купе поезда дальнего следования под мерный стукоток колес случайному и недолгому попутчику, которого никогда больше не увидишь и о чем почему-то никогда не решаешься поведать человеку близкому.

Иван Спиридонович выключил диктофон. Поблагодарил меня за интервью. И пообещал прислать газету со статьей.

И действительно, прислал через недельку с биостанцевской почтой.

Статья называлась «Взгляни на лед с обратной стороны…», и в ней говорилось в том числе и о том, как он выглядит оттуда, снизу, из-под воды, и о том, что на этот лед, с обратной стороны, уже никто никогда не взглянет, потому что его просто не будет. Ибо в жизни все неповторимо и – в единственном числе.

Будет другой лед, другие люди, другие годы, другие экспедиции…

И тем не менее то, что случилось со всеми нами за время этой экспедиции, никогда никуда не исчезнет…

И хотя последние строки статьи были, пожалуй, слишком патетичны, статья в целом получилась хорошей – простой и добротной. И как-то с трудом верилось, что написал ее все тот же И. Сирин. Но еще меньше верилось в то, что я такое и так умно мог ему наговорить.

Резинков внезапно вынырнул в наружную майну.

Вокруг него засуетились фотокоры и телевизионщики, ожидавшие его появления.

Он что-то отдал Сударкину и вновь исчез под водой. (Как выяснилось уже позднее, для того, чтобы пройти декомпрессию.)

Через какое-то время он появился в наружной майне вновь.

Вода игривыми струйками стекала по его гидрокостюму. Он улыбался, сняв маску и щурясь от солнца. И в эту минуту был действительно очень хорош!

А вечером мы узнали, что он достиг 96-метровой глубины, побывав на краю каньона и достав оттуда Светлане два круглых гладких цветных камешка.

В газеты об этом рекордном погружении не просочилось ни строки.

Может быть, потому, что Резинков не рассказал репортерам об этом?

А может быть, они пропустили это сообщение мимо ушей, как, впрочем, и всегда, когда им сообщают о чем-то значительном. К тому же они спешили на «простой экспедиционный обед», подобного которому мы за все время экспедиции, пожалуй, ни разу не едали.

* * *

Через неделю после «репортерского нашествия» мы перетащили наш жилой вагончик и электростанцию на берег, в падь «Жилище», а водолазный, загруженный всякой всячиной, оттранспортировали в Листвянку.