Ее свекровь, за все это время ни разу не ходившая на море и целыми днями хлопотавшая по дому, готовя ужин и обед, который давала нам с собой на пляж, слушала невестку так, словно та побывала в каком-то волшебном мире. Само собой, она сразу заметила, что с Лилой что-то не так, и бросала на нее вопросительные взгляды. Но Лила ничего не замечала и вообще казалась рассеянной. Она никому не грубила, разрешила Пинучче ночевать в ее спальне, а уходя спать, пожелала всем спокойной ночи. Но самое странное случилось потом. Я уже легла, когда ко мне в комнатушку зашла Лила.

— Дай мне что-нибудь почитать, — попросила она.

Я с изумлением посмотрела на нее. Почитать? Когда она в последний раз открывала книгу — три года назад, четыре? С чего вдруг ее разобрала охота читать? Я взяла томик Беккета, с помощью которого боролась с комарами, и протянула ей. Мне показалось, что это самая простая из моих книг.

Неделя прошла в долгих ожиданиях и слишком коротких встречах. Ребята жили строго по часам. Просыпались в шесть, до обеда занимались, в три шли к нам на пляж, в семь возвращались домой, ужинали и повторяли то, что учили утром. Нино ни разу не пришел без друга. При всей их с Бруно непохожести они отлично ладили. По-моему, им и с нами было легче общаться, потому что они были вдвоем.

Пинучча с самого начала не верила в их дружбу и утверждала, что между ними нет ничего общего. По ее мнению, их отношения держались только на бесконечном терпении добряка Бруно, который безропотно сносил болтливость Нино, с утра до вечера поровшего чепуху. «Вот именно, чепуху!» — повторяла она, чтобы тут же с ехидным видом извиниться передо мной, которая эту чепуху обожает. «Вы все образованные, — говорила она, — только вы друг друга и понимаете, это ясно. Но тебе не кажется, что остальным его треп малость поднадоел?»

Мне очень понравились эти ее слова. Они подтверждали — и Лила была тому немым свидетелем, — что нас с Нино связывают особые отношения, и никому из них нечего и надеяться в них вклиниться. Но в один из дней Пинучча, обращаясь к Бруно и Лиле, с презрением сказала: «Пошли лучше купаться, вода отличная, а эти двое пусть и дальше сидят и корчат из себя умников». Корчат из себя умников. Это означало, что на самом деле беседы, которые мы с Нино вели, не интересовали ни его, ни меня и были только притворством, уловкой. До меня смысл этой реплики дошел не сразу, но Нино умолк на полуслове и помрачнел. Затем он вскочил на ноги, побежал к морю и плюхнулся в воду, даже не попробовав, теплая она или холодная, а когда мы к нему присоединились, принялся на нас брызгать, а потом налетел на Бруно и начал в шутку его топить.

Вот, думала я, он знает кучу вещей, но, когда хочет, умеет и повеселиться. Почему же со мной он всегда так серьезен? Может, это профессор Галиани убедила его, что меня не интересует ничего, кроме учебы? Или я сама — своими очками, своими разговорами — произвожу на него такое впечатление?

С этой минуты я с нарастающей горечью отмечала, как стремительно летит время наших встреч, не оставляя за собой ничего, кроме его слов, проникнутых страстным желанием самовыражения, и моих попыток показать ему, что я каждое из них ловлю на лету и спешу с ним согласиться. Больше он не брал меня за руку и не предлагал посидеть на его полотенце. Когда я видела, как Бруно и Пинучча хохочут над какой-нибудь глупой шуткой, я завидовала им и думала: вот бы и нам с Нино так же смеяться; больше я ничего от него не жду, ни на что не надеюсь, мне только хочется, чтобы между нами возникла такая же близость, даже ограниченная рамками приличий, какая объединяла Пинуччу и Бруно.

Лила казалась погруженной в какие-то свои мысли. Всю неделю она вела себя спокойно. По утрам не вылезала из воды, плавая туда-назад вдоль берега в нескольких метрах от линии прибоя. Мы с Пинуччей часто составляли ей компанию, все еще пытаясь давать ей советы, хотя она плавала уже лучше нас. Замерзнув, мы выходили на берег и грелись на горячем песке, а Лила продолжала рассекать воду, уверенно подгребая руками, легко шевеля ногами и ритмично дыша, как учил ее старший Сарраторе. «Ни в чем удержу не знает», — ворчала Пинучча, растянувшись на солнце и поглаживая живот. Я то и дело подбегала к воде и кричала Лиле: «Хватит, вылезай! Простудишься!» Она не обращала на мои призывы никакого внимания и выбиралась на берег не раньше, чем окончательно выбьется из сил, с посиневшими губами и сморщенными от воды кончиками пальцев. Я ждала ее, держа наготове нагретое солнцем полотенце, и энергично растирала ей спину и плечи.

Когда приходили мальчики, не пропустившие ни одного дня, и мы шли купаться, она оставалась сидеть на своем полотенце, поглядывая на нас с берега; если мы шли прогуляться, она шла сзади, собирая ракушки; когда мы с Нино заводили разговор о мировых проблемах, она внимательно слушала, но редко вступала в беседу. Постепенно у нас сложились свои мелкие привычки, и Лила, к моему изумлению, следила, чтобы они ни в коем случае не нарушались. Например, Бруно обычно приносил с собой напитки, купленные по пути в пляжном баре, но как-то раз вместо оранжада протянул мне бутылку лимонада. «Спасибо, Бруно», — поблагодарила я его, но Лила потребовала, чтобы он сходил в бар и поменял лимонад на оранжад. Или, скажем, Пинучча и Бруно взяли за правило ходить за кокосами; они и нас звали с собой, но ни Нино, ни Лила, ни я ни разу не воспользовались их приглашением; мы успели привыкнуть, что уходят они с сухими волосами, а возвращаются с мокрыми и грызут белую мякоть кокоса, поэтому в тот день, когда они забыли исполнить ритуал, Лила недовольно спросила: «Эй, а чего это вы за кокосами не идете?»

Она чрезвычайно внимательно слушала, о чем мы говорим с Нино. Если мы вдруг принимались обсуждать какие-нибудь пустяки, она неизменно задавала ему вопрос: «Неужели сегодня ничего интересного не читал?» Нино улыбался и, поломавшись для виду, с удовольствием принимался развивать очередную важную тему. Он говорил и говорил, но настоящих споров у нас с ним никогда не возникало: я почти всегда с ним соглашалась, а если у Лилы вдруг появлялись возражения, она излагала их коротко и тактично, без малейшей грубости.

Однажды он пересказывал нам статью, посвященную критике государственного школьного образования, и, продолжая тему, обрушился с руганью на нашу начальную школу. Я одобрительно кивнула, припомнив, как учительница Оливьеро за каждую ошибку била нас указкой по рукам и устраивала между нами жестокие соревнования. Как ни странно, Лила со мной не согласилась и сказала, что для нее начальная школа была важным этапом в жизни, после чего на безупречном итальянском, какого я не слышала от нее уже несколько лет, отпустила несколько комплиментов в адрес учительницы Оливьеро. Она выражалась так точно и ясно, что Нино, и не подумав ее перебивать, буквально застыл с открытым ртом, лишь под конец добавив пару общих рассуждений, смысл которых сводился к тому, что у разных людей разные потребности и что один и тот же опыт может быть полезен для одного человека и недостаточен для другого.

Я помню еще один случай, когда Лила возразила Нино — очень вежливо и на изысканном итальянском языке. Самой мне все легче давалась аргументация, основанная на теории, согласно которой для разрешения трудных проблем, ликвидации несправедливости и предупреждения конфликтов достаточно на протяжении длительного времени применять правильные меры. Быстро освоившись с конкретной системой рассуждений — в этом я всегда была сильна, — я прибегала к ней каждый раз, когда Нино затрагивал те или иные предметы, о которых успел что-то прочитать, — колониализм, неоколониализм, Африку. Но однажды Лила мягко заметила, что конфликт между богатыми и бедными не будет разрешен никогда.