сделанные полковником на разборе недавних тактических учений, взвод должен был отрабатывать действия в наступательном бою, точнее, в момент перехода в атаку.

«В атаку — вперед!» — должен скомандовать лейтенант. Долго в эту ночь, не смыкая глаз, Геннадий думал: «Имею ли я теперь право на эти слова?»

Конечно, взвод поднимется в атаку. Конечно, взвод будет повиноваться своему командиру. Прикажет лейтенант «За мной, в огонь» — и взвод ринется в пекло. Но то взвод пойдет в огонь за своим командиром. А вот пойдут ли эти люди за Геннадием Громовым? Не за лейтенантом Громовым, а просто за Геннадием Громовым? Ну как же они пойдут за ним, если не уважают?»

И вдруг осенила Геннадия догадка: «Ничего не нужно доказывать этим людям. Да и что я могу им доказать? Совсем другое необходимо: я должен завоевать их уважение. Вот именно, уважение. И все пойдет по-хорошему, как нужно». Геннадий еще не знает, как он этого добьется, но уже легче, много легче стало на душе. А то ведь до отчаяния дошел было человек. Уже думал, как хлюпик какой-то: «Катастрофа. Ужасная катастрофа. Погибла моя офицерская карьера. Не вышел из меня командир». Да, и так уже думал он. И уже планировал: «Уеду в Сибирь. На какую-нибудь трудную стройку. Начну свою жизнь сначала. Заново начну жить. А о том не подумал, глупец, что повсюду люди, такие же, как и во взводе. Куда ни пойдешь — повсюду люди, и надо научиться жить с людьми по-людски».

Итак, Геннадий Громов понял, что ему нужно добиться уважения людей своего взвода. Маловато, скажете, он понял. Да, пожалуй, маловато.

Но всему свой срок. А теперь... Теперь уже утро, надо идти на занятия. Эх! Будь на то его воля, Геннадий как-нибудь отложил бы, отсрочил эту первую после вчерашнего собрания встречу с подчиненными, потому что решимость в нем соседствует с естественной юношеской застенчивостью, которую он в обычное время даже от самого себя скрывает. А почему скрывает? Что в ней плохого? Беззастенчивыми в молодые годы бывают только отпетые негодяи, ну а такому наплевать, понятно, на всякие душевные тонкости.

Но Геннадий, конечно, не такой, и люди у него во взводе тоже не такие. И потому они волнуются, ожидая прихода лейтенанта. Все сегодняшнее утро думает Сережа Бражников о лейтенанте, хотя еще недавно уверял себя, что не его это забота, и вот, гляди, какой занозой вонзился в его сердце этот человек. Нет, нет, Сергей ни чуточки не жалеет о своем выступлении. Более того, он искренне убежден, что выполнил этим свой долг, что обязан был сказать то, что сказал. Но одно только сознание своей правоты еще не давало Сергею полного удовлетворения. Он привык измерять все свои поступки пользой, которую они приносят. А вот будет ли польза от того, что он критиковал Громова, еще неизвестно.

Сергей знает — всякий по-своему относится к критике: одному она — как с гуся вода; другой считает критику неизбежным злом и с равнодушным покорством сносит ее удары и уколы; для третьего критика кровная обида, а обида — плохой советчик и несправедливый судья; четвертый вначале переживал, а со временем привык, научился каяться в существующих и несуществующих грехах, наперед зная: покаешься, поклянешься, что исправишься, и тебя оставят в покое. Ну и греши себе снова. Критиковать таких, по мнению Сергея, все равно что заниматься перевоспитанием папы римского в комсомольском духе — один толк. Но таких непробиваемых критикой не так у нас много. В большинстве своем люди ох как чувствительны к ней. Сергей, правда, не думает, что без критики жить вообще невозможно, что так уж она каждому позарез необходима. Зачем, например, будешь критиковать человека, если он без недостатков? Другое дело, что у нас с вами всяких недостатков больше, чем по «норме» положено. Вот и терзайся, когда тебя ткнут носом в твои ошибки, вот и мучайся. А мука эта, Сергей по себе знает, немалая. И сна лишишься, и крови себе немало попортишь, и нервы потреплешь, пока совладаешь с самолюбием своим, с упрямством, слепотой и обидой. Но зато перемучаешься, переболеешь, а там выздоровление наступит, да такое, что иной раз кажется, что заново на свет родился. Да вот доступна ли такая радость лейтенанту Громову — этого сразу не узнаешь. Тут уж наберись терпения и жди, пока на человека критика подействует. А может, она на него и вовсе не подействует? Может, он из непробиваемых? Кто его знает. Ну что ж, поживем — увидим. Вот придет лейтенант и так или иначе что-то новое в нем обязательно обнаружится.

«Ох, и злющий, наверно, заявится сегодня лейтенант, — думал Катанчик. — Как начнет гонять, как начнет, только держись. Не надо было его вчера трогать. Вреднющий человек этот Бражников. Ему вроде больше всех нужно, Ладно бы еще: сам заварил кашу, сам расхлебывай. Так нет, мыкаться и париться будем всем взводом. А если разобраться, так я и вовсе ни при чем, я даже и не голосовал, воздержался. Но мне везет: кто бы ни подрался, а синяки достаются Васе Катанчику».

Думая об этом, Вася смиренно вздохнул: тут уж ничего не поделаешь. Знать, такая у него судьба. Люди не раз уже вымещали на неповинном Катанчике свои обиды. Правда, то были плохие люди, а лейтенант, похоже, человек стоящий, но и он, конечно, не ангел — раз обидели, будет защищаться. А как же иначе?

«Обидели, зря обидели командира, — с горечью думал Геворк. — Нет, даже не его обидели, а самих себя. Нам бы только гордиться таким командиром, а мы...»

У Микешина свое отношение к случившемуся. Андрей Матвеевич считает, что критика, конечно, штука нужная. Он и сам может неплохо критикнуть при случае, да и ему не раз попадало, когда заслуживал, — и в совхозе попадало, и здесь, в армии. И ничего — жив остался, от критики еще никто не помирал. Умному человеку она на пользу, а с глупого какой спрос? Но командира все-таки не следовало критиковать. Непорядок это. Конечно, командир уже не ребенок, сам должен понимать, что солдат — не огородное чучело, что слышать такое человеку обидно. И все же непорядок. Если у Сергея язык так уж чесался на критику, мог бы Катанчика взять в оборот, главное — есть за что. Или другого солдата. А командира не тронь. Старшой есть старшой, принимай его таким, какой он есть, и