Такой социализм с мрачным восторгом призывал на русскую землю, дабы ее «подморозить, чтобы не гнила», Константин Леонтьев. Он прямо писал, что для России «социализм есть феодализм будущего… то, что теперь крайняя революция станет охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством». «Чувство мое пророчит мне, что Славянский Православный Царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение… и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю». Что ж, надо сказать, что в описаниях «нового средневековья» К.Н.Леонтьев близок к истине, в особенности что касается сурового социалистического рабства, общин-колхозов и уничтожения буржуазно-либеральных форм жизни… Интуиция его не подвела – он близко знался с демонами русской истории.

Октябрьская революция кровью смыла, штыком соскоблила с карты России тонкий культурно-западный слой. Вместо него на поверхность вышли мощные архаические пласты культуры, представленные маргиналами города и деревни. Это было, по выражению С.Л.Франка, «нашествие внутренних варваров». Новую элиту образовали «дикие люди» – герои Зощенко, Платонова. Возвращались средневековые по сути варианты самодержавного правления, соединенные с современной техникой и бюрократическими институтами. (Бердяев написал в 1924 году книгу с точным названием «Новое средневековье».) В минуты прозрения это понимали и некоторые коммунисты (отсюда обозначение Сталина как «Чингисхана с телефоном»). Путешествие из Петербурга в Москву правительства большевиков в 1918 году приобретало символическое значение: возвращение из «петербургской» России в средневековое московское царство-»ханство» (как известно, в 1919 году контролировавшаяся большевиками территория действительно была почти точной копией Великого московского княжества). Паровоз русской истории летел на восток. «Западное влияние» становилось чисто техническим.

Все это показывает, что ленинский «социализм» глубоко лежал в русле русской истории, был органичен для царства «Малют, Иванов, Годуновых» и империи «Павлов, Аракчеевых, Петров». Он представлял собой развитие одной из линий державной истории. Конечно, в российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм был готов его воспринять. Только это не был вирус анархии и разрушения государства, чего боялись наиболее крепколобые государственники строгого режима. Как раз наоборот, это был вирус патологического, злокачественного усиления, разрастания государства.

Вечный российский выбор – к саморазвивающемуся гражданскому обществу или самодержавно-восточной деспотии? – был наконец сделан. Было, однако, в чертежах ленинского социализма нечто абсолютно свое, уникальное, что резко отличало его и от всех западных аналогов государственного монополистического капитализма (империализма), и от классических образцов азиатского способа производства, – то, что хотя и было связано с русской самодержавно-бюрократической и общинной традицией, но принципиально отрицало многое в ней.

Соединение восточной деспотии (диктатуры) в политике, государственного монополизма в экономике и коммунистической идеологии, отрицающей частную собственность, – только в этом органическом синтезе, скрепленном кровью и подогретом на огне гражданской войны, возникает поистине тоталитарный монолит.

Дело в том, что хотя при «азиатском способе производства» не развивалась традиция уважения, традиция законности частной собственности, но не развивалась и традиция ее отрицания. Тем более такая идеология немыслима при государственном капитализме. Подобной идеи отрицания частной собственности, и юридически, и социально-психологически насаждаемой государством, пожалуй, вообще не было в известных нам обществах.

Между тем именно жесткой, жесточайшей ликвидации и делегитимизации самого понятия частной собственности добивались Ленин, большевики. Он это делал, несомненно, из доктринерских, начетнических побуждений. Однако объективно это оказалось как раз «недостающим звеном», как любил выражаться Ленин, чтобы замкнуть уникальную цепь поистине универсальной, невиданной ранее диктатуры, чтобы достроить до логического совершенства восточную деспотию. Именно здесь корень, ядро нового строя в истории, тоталитарного строя в его коммунистической редакции. Поэтому, кстати, коммунистический вариант тоталитарного строя был «совершеннее» по конструкции, чем фашистский (там, как известно, соединялись государственный капитализм, политическая диктатура и иная государственная идеология – шовинизм-расизм).

Не притеснение частной собственности, а ее радикальное искоренение, юридическая ликвидация и делегитимизация в сознании общества – вот основа тотальной, монолитной государственной политико-экономической диктатуры. Тут проходит четкий водораздел между «империализмом» и «социализмом». Таким образом и возник социализм как высшая (последняя) стадия азиатского способа производства.

Азиатский способ производства и его «европейская проекция» – государственно-монополистическое производство, – для того чтобы приобрести внутреннюю завершенность, предполагали элиминирование частной собственности, захват ее государством. Конечно, это была бы завершенность абсурда… Это был бы выход за пределы известной истории человечества – и «западной», и «восточной» – в некое новое измерение. Тоталитаризм вообще любит окончательные решения, перечеркивающие всю предыдущую историю. Германский тоталитаризм искал окончательное решение еврейского вопроса, российский – окончательное решение «рыночного» вопроса.

Конечно, для морального оправдания таких экстремистских шагов необходима мощная идеология, прикрывающая тотальную экспроприацию собственности государством некими сверхпривлекательными утопическими лозунгами. Роль этой идеологии и выполнял социализм, провозглашавший, разумеется, не «огосударствление», но исключительно «обобществление» собственности и, как следствие, резкую гуманизацию всех социально-экономических отношений. При этом фактически как раз не отрицалось, что собственность будет принадлежать государству. Для того чтобы здесь перепрыгнуть через логическую пропасть и ухитриться поставить знак равенства между огосударствлением и обобществлением, нужна была определенная словесная эквилибристика – объявлялось, что само всемогущее государство при благодетельной диктатуре компартии каким-то чудом «отмирает».

Окончательная формула Ленина может звучать так: социализм = политическая диктатура партии + государственно-монополистическая экономика + коммунистическая идеология. Поскольку это не механическая сумма, а синтез, то все части претерпевают изменение внутри единого общего контекста. Здесь уже не остается традиционного «империализма», хотя и загнивающего, но все-таки государственного капитализма, предполагающего рынок, частную собственность и т. д. Нет, здесь действительно возникает качественно новый строй, принципиально отличный от своих предшественников, – строй, где рынка в принципе нет.