Представления о семейной жизни были у Софьи Андреевны довольно фантастические; она потом вспоминала: «Когда мне было 15 лет, приехала к нам гостить двоюродная сестра Люба Берс, у которой только что вышла замуж сестра Наташа. Эта Люба под большим секретом сообщила мне и сестре Лизе все тайны брачных отношений. Это открытие мне, всё идеализирующей девочке, было просто ужасно. Со мной сделалась истерика, и я бросилась на постель и начала так рыдать, что прибежала мать, и на вопросы, что со мной, я только одно могла ответить: „Мама, сделайте так, чтоб я забыла…“ …и вот я решила тогда, что если я когда-нибудь выйду замуж, то не иначе как за человека, который будет так же чист, как я…» И нужно оговориться, что нам, отсюда глядя, всё это кажется неестественным. Тогда это было не так очевидно странно, но время и чувства, конечно, были другими.

Софья Андреевна делала несколько переводов толстовских текстов, а для мужа переводила с немецкого статьи о религии. Она участвовала в помощи голодающим: писала воззвания, составляла отчёты и распределяла помощь — как деньгами, так и вещами и едой. Писала сама; правда, проза её заведомо была обречена: даже будь она сильной писательницей (а сильной она не была), всё равно её проза была бы сличаема с прозой мужа. С соответствующим результатом.

После сообщения об отлучении она сразу сочиняет открытое письмо митрополиту Антонию. То есть вступает в полемику на стороне, понятное дело, мужа.

Жена Толстого написала по разным вопросам множество писем в газеты, являясь, так сказать, пресс-секретарём писателя. При этом не сказать, что это именно идеальный пресс-секретарь, действия которого выверены и абсолютно согласованы с начальством. Это самостоятельная фигура, у которой совершенно особое понятие о компромиссе между писателем и обществом, о дипломатии и стратегии отношений с властью. Позднее Софья Андреевна написала множество биографических заметок, в том числе первую биографию Толстого.

Но главное, Толстая сохранила основной корпус рукописей писателя и сформировала пресловутую «Железную комнату», средоточие рукописей, первую опись которых она и сделала.

С толстовцами она воевала, к толстовцам Толстого ревновала — и не только потому, что как жена писателя обеспечивала охранительную функцию, сберегая дом, быт и достаток. Толстовцы платили ей той же монетой. Её упрекали в том, что она не разделяет идей писателя, но поди их раздели!

Юрист Грибовский, напечатавший в 1886 году отчёт о посещении Ясной Поляны, замечает: «Тут я считаю нужным сказать несколько слов о супруге Льва Николаевича и её отношении к философской деятельности мужа. Не знаю почему, но в умах многих из почитателей Толстого с давних пор укоренилось мнение, будто Софья Андреевна тормозит деятельность Льва Николаевича и заставляет его удаляться от конечной цели, т. е. старается, чтобы он не высказывался окончательно. Если бы действительно на совести графини Толстой лежало такое преступление, то в будущем, когда она предстанет вместе со Львом Николаевичем на суд потомства, ей угрожал бы суровый приговор поколений двадцатого столетия. Но насколько я понял Софью Андреевну, судя по тому, как она отзывалась об учении Льва Николаевича, судя по её отношению к крестьянам, к детям, к разношёрстным посетителям и последователям мужа, её влияние далеко не оппозиционное, а разве только регулирующее.

Однажды в разговоре я откровенно передал графине мнение о ней некоторых кружков и сообщил, как её обвиняют за то, что, когда Лев Николаевич хотел отказаться от всех преимуществ своего общественного положения и идти крестьянствовать в деревню, она отговорила его и слезами заставила отказаться от своего намерения.

— Так что же? — ответила графиня. — Разве я не должна беречь силы и здоровье Льва Николаевича? Разве он мог бы вынести все невзгоды крестьянской работы, когда большую часть своей жизни он провёл совершенно при других условиях? Странные, в самом деле, эти люди; они точно не понимают, что есть принципы благородные, возвышенные, есть взгляды очень верные и целесообразные, но недоступные на практике тому или другому человеку. Мы должны стремиться к идеалу по мере сил, но надрываться во имя его, по моему мнению, более чем неблагоразумно. Например, Лев Николаевич теперь требует, чтобы я надевала лапти, сарафан и шла в поле работать или стирать на речку бельё. Я бы и рада сделать это, но мои силы, мой организм не позволяет мне этого. Ещё недавно Лев Николаевич сердился на меня за то, что я из экономии ездила на дачу во втором, а не в первом классе, а теперь он советует мне идти в Москву пешком.

Я невольно улыбнулся, представляя себе графиню Толстую шествующей per pedes apostolorum за триста вёрст в образе странницы или крестьянки.

— Лев Николаевич очень радикален, — ответил я.

— Нет, он в увлечении не размеряет человеческой силы и способности. Ему кажется, что каждый всё может; но я уверена, что он сам бы скоро истощился и заболел, если бы только во всём стал следовать своим убеждениям; поэтому я стараюсь не допустить его до излишка. Я разделяю его мысли и, по возможности, следую им. Я далеко не держу себя так, как бы могла держать, я стараюсь быть полезной всем; я воспитываю своих детей в правилах чести и трудолюбия и, если отправляю их учиться не к скотнику, а в гимназию и университет, так потому, что не имею права поступить иначе. Я им должна дать воспитание, сообразное с их общественным положением, чтобы они впоследствии не могли обвинить меня в незаботливости об их судьбе. У нас с Львом Николаевичем были по этому поводу долгие совещания. Я его спрашивала, куда отдать сыновей: в лицей, училище правоведения, корпус или в гимназию…

— Я для Льва Николаевича, — обратилась она снова ко мне, — регулятор; я регулирую его мышление тем, что не соглашаюсь с ним безусловно. Человек всегда начинает проверять ход своей мысли, когда близкие люди не вполне усваивают их. И может быть, не будь меня — Лев Николаевич бог знает куда ушёл бы в своих умозаключениях. А теперь он сдерживает себя и идёт равномерно в одном и том же направлении.

Я был восхищён таким метким и образным сравнением. Графиня думает так, как думают и многие согласные с Львом Николаевичем в его оригинальном мировоззрении. Сам он требует громадных скачков, она же хочет строить лестницу. Лев Николаевич сразу требует подвигов — Софья Андреевна приноравливается к слабостям человеческого естества. Отсюда получается кажущееся противоречие и принципиальная оппозиция графини. Между тем она рассуждает, с своей точки зрения, очень правильно, и в высказываемых ею мыслях видна большая обдуманность»[122].

— Что же, они были, по-твоему, счастливы? — спросил меня в этот момент Директор Музея.

— Ты что? Это был чистый ад. Знаешь, у меня есть приятель-критик, это настоящий Критик, каких сейчас мало. И вот он написал книгу о Толстом, где сказал мимоходом: «Надо было обладать какой-то особой душевной чёрствостью, чтобы видеть в поступках Софьи Андреевны хитрую волю. Нет, это была тёмная, иррациональная воля, которая руководила женой Толстого помимо разума, временами просветлявшегося и говорившего ей, что она поступает неправильно, ровно наоборот, чем нужно поступать. И Толстой терпеливо ждал этих моментов просветления, надеялся на них до конца, даже и после ухода». Вот так. В общем, они были счастливы, а потом доводили друг друга чуть не до самоубийства — мир вообще непрост. Перед смертью Толстого она приезжала в Астапово, но так и не повидала мужа. История эта тёмная, и непонятно, кто точно настоял на её удалении.