— Но если они кинутся на нас? — озабоченно произнес непобедимый хан.

— Ну что ж, тут-то твоя доблестная конница и встретит неприятеля стрелами, копьями и саблями! — пожал плечами визирь. — Вряд ли русичи сумеют выстроиться в правильные боевые порядки. Вы их сомнете, потопчете и порубите, как стадо овец. А потом, когда русские рати погибнут в огне, будут смяты беженцами, твоя конница ринется к Кремлю по оставленным проходам вслед за отступающей толпой и на плечах неприятеля ворвется в распахнутые ворота.

— А кто ж их распахнет? — с сомнением в голосе спросил хан.

— Их либо не успеют закрыть, пропуская беженцев и свои отступающие войска, либо… Впрочем, это уже моя забота, и я не буду утомлять великого хана мелкими подробностями. Проходов будет всего два, с востока и с запада, вдоль излучины Москвы-реки. Остальной город будет пылать, весь объятый пламенем.

Хан задумался на некоторое время, затем промолвил нерешительно, словно размышляя вслух:

— Русская столица чрезвычайно обширна, расстилается, куда хватает глаз… Я и не знал, что твои пушки могут посылать ядра на такое большое расстояние, чтобы, стреляя с одного конца, зажечь каждый уголок столь большого города.

— Мудрость великого хана не знает границ! — то ли с восторгом, то ли с издевкой произнес визирь, согнувшись в почтительном поклоне, чтобы скрыть выражение своего лица. — Конечно, наши пушки не способны метать снаряды во все уголки русской столицы. Но у меня имеется и другое средство, чтобы зажечь ее. Впрочем, опять-таки не стану отвлекать великий ум отважного степного полководца на всякие ничтожные пустяки.

— Ну что ж, визирь, — снисходительно промолвил хан. — Мы прислушаемся к твоим советам. Наше войско изобразит нападение и даст возможность твоим пушкам сжечь русскую столицу… Погоди, а если ветер будет дуть в нашу сторону?

— Это не имеет значения, великий хан. Наши пушки будут посылать зажигательные снаряды в глубь московских посадов, и даже если ветер погонит огонь в нашу сторону, все равно неприятельские войска, сосредоточенные на передовой линии предместий, окажутся в огне.

— Кто ж из русских воевод допустил подобную глупость: разместил своих ратников в деревянном городе, обрек их на поражение и гибель? — недоуменно воскликнул хан. — Ведь в прежние годы их войском руководил калга Михайло Воротынский, муж доблестный и ума отменного. Однако, хвала Аллаху, русский царь Иван заподозрил его в измене и сослал в ледяную пустыню. Иначе Воротынский, конечно, не допустил бы подобной глупости.

— Ты, как всегда, прав, о великий хан! Сейчас над русской ратью начальствует калга, то бишь князь, Иван Бельский, который боится своего царя более, чем тебя. Кстати, твой давний противник, Воротынский, вернулся из опалы, но, вероятно, остался под подозрением. Ему поручили не все войско, а лишь третьестепенный полк левой руки. Поэтому великий хан должен предупредить своих темников, действующих на правом фланге, пусть будут все время настороже. Даже с одним-единственным полком Воротынский способен причинить нам большой урон.

— Хорошо, визирь, я поставлю на правое крыло своего войска против Воротынского свои лучшие тумены. Что еще ты намереваешься нам сообщить?

— Это все, что я хотел сказать, великий хан. Я благодарен, что твоя мудрость, не знающая границ, снизошла до моих скромных советов. А сейчас я не смею больше отвлекать непобедимого полководца от отдыха перед завтрашней битвой и посему удаляюсь!

Отвесив церемонный поклон, визирь покинул шатер и, сопровождаемый безмолвными янычарами, отправился в расположение своих батарей, чтобы еще раз проверить готовность канониров, которым в предстоящем штурме русской столицы отводилась ключевая роль.

Вечер был теплым и безветренным, небо — безоблачным. Все это предвещало, что и завтрашний день будет теплым, даже, наверное, жарким. А еще у Степы не болела рана в груди, что также означало устойчивую хорошую погоду. Грудь, пробитая саблей опричника, начинала ныть к ненастью. Степа отхлебнул еще кваску, поставил кружку на скатерть, расстеленную прямо на траве, закинул руки за голову и прилег на спину, направив взгляд в бездонный чистый небосвод. Старый сотник, командовавший их монастырским ополчением, по-своему понял движение сотрапезника и произнес успокаивающе:

— Ты, Степан, в небо-то можешь не смотреть. Я тебе и так скажу, что погода завтрашняя будет такая же, как сегодня. Ежели б иначе, то у меня все старые раны болели бы. А они, слава Богу, сейчас не болят.

— Это хорошо! — ответил Степан, подразумевая и погоду, и здоровье ветерана.

Они вдвоем с сотником, как и положено начальству, расположились чуть в стороне от своих ополченцев, влившихся в сторожевой полк. По жестокому, но необходимому военному закону полк этот, обычно состоявший из наименее опытных ратников, в оборонительном сражении всегда выставлялся перед основным войском, фактически на убой. Ополченцы должны были принять первый, самый страшный удар атакующего противника, погасить наступательный порыв и обеспечить возможность успешной контратаки свежим силам — отборным опытным ратникам передового и большого полка. Поэтому сторожевой полк, весь личный состав которого был заранее списан на неизбежные потери, даже не стали укрывать в предместье вместе с остальными полками, а просто вывели в чисто поле, в боевое охранение, и приказали там стоять насмерть, грудью встречать ордынскую конницу. «Ну что ж, наше дело военное. Чай, не впервой, глядишь, и отобьемся с Божьей помощью!» — думали те немногие ополченцы, которые уже побывали однажды в сражении в составе какого-либо сторожевого полка и чудом уцелели. Остальные просто до конца не понимали, какая именно судьба ожидает их завтра.

Старый сотник и Степа, разумеется, знали, что именно им предстоит, и поэтому беседовали о чем угодно, в том числе и о погоде, только не о предстоящем сражении. Стражник в эти последние два дня находился возле сотника неотлучно. Он так и не смог разоблачить врага, пришедшего в столицу в составе монастырского ополчения. Поставив себя на его место, Степа рассудил, что дальнейшие действия вероятного противника могут состоять или в бегстве из отряда в город с целью совершения какой-либо заранее задуманной диверсии, либо в осуществлении диверсии непосредственно в рядах ополчения. После некоторых размышлений Степа склонился в пользу второго варианта. Он сделал это отчасти вынужденно, поскольку физически не смог бы в одиночку ни проследить, ни тем более предотвратить бегство кого бы то ни было из сторожевого полка, раскинувшего свой стан в чистом поле. Да и послан был тайный враг, по Степиному мнению, скорее всего, не в Москву, а в монастырь, ворота которого он и должен был попытаться открыть или взорвать во время штурма. Штурм не состоялся, и ордынско-турецкий засланец отказался от своих намерений. Что же он мог сотворить непосредственно в полку? Взорвать пороховой запас? Но тот практически отсутствовал, весь порох был роздан непосредственно стрельцам. Убить военачальника? А вот это уже наиболее вероятно. Потому-то Степа перед сражением и не отходил ни на шаг от старого сотника, командовавшего вверенным ему отрядом.