Егерь сдвинул брови.

– Вижу, помниф, – удовлетворенно закивал людоед. – Котлетки помниф? Ф пюре? Ты вфе меня рафпрафывал, не видел ли я ее.

Егерь отодвинулся назад, как если бы его брат внезапно превратился в прокаженного.

– А котлетки тебе понравилифь, – сказал Нос, подмигивая. – Я помню. Их я фделал из грудей. Провернул фарф, добавил лука, чеснока, яичко разбил… Пофолил, поперчил… Отличная закуфка!

– Заткнись, – прошептал Дикий.

– …Они быстро готовятфя. Женфкое молодое мяфо очень нежное, – продолжал ворковать Нос. – Только котлетки нувно кидать на рафкаленную фковородку, чтобы они не прилип…

– Заткнись! – завизжал Дикий. Он вскочил на ноги, тяжело дыша.

Нос с интересом взирал на брата.

– Юпитер, ты фердифся, – ухмыльнулся он. – А внафит, не прав. Ты ничего мне не фделаеф, грибник хренов. Понял? Потому что я нужен тебе живым. Я прав?!

Дикий взвыл. Рванувшись к прожекторам, схватил один за стойку и с размахом швырнул его в стену. Резкая вспышка, звон битого стекла, и прожектор погас. Взмахнув ножом, егерь воткнул его в диван, с треском вспарывая обшивку. Искромсав мебельное изделие вдоль и поперек, он с грохотом опрокинул диван на пол.

– Натка! – протяжно закричал он и зарыдал.

– Давай, выпуфти пар, – усмехнулся Нос. – Я вфе равно фожру тебя. Фожру.

Лицо людоеда исказилось, потемнев, и он злобно прошипел:

– Я фожру тебя. Фожру. Я фожру твою дуфу, братик. Ведь это куда больнее, чем ефть тело…

Последние слова были произнесены едва слышным шепотом.

* * *

– Что ты понял?

Капитан встал напротив замершего Савы и начал расстегивать рюкзак.

– Все подстроено, – выдавил он.

– Конечно, подстроено. Кстати, сними пластырь.

– Зачем?

Капитан расхохотался. Он наконец справился с застежкой и, откинув клапан рюкзака, вытащил наружу ворох мятой, дурно пахнущей одежды.

– Ты же говорил, что все понял, – сказал он.

Сава открыл рот и тут же его закрыл.

Говорить, в общем-то, было нечего. Сейчас его или пристрелят, или отвезут в полицию. Что, в общем-то, в его положении одно и то же.

– Кто поверит, что беглый урка нашел в лесу пластырь? – спросил капитан, швыряя одежду к ногам Савы.

Тот вздрогнул, узнав эти брюки и рваную куртку, покрытую засохшей кровью. То самое тряпье, в котором он ехал на суд, трясясь в автозаке тем далеким утром. А Дикий уверял, будто сжег тюремную робу…

– Поторапливайся, – приказал капитан, и Сава, морщась, принялся осторожно отклеивать пластырь.

– Ясно. Вы задерживаете опасного преступника. Вам медаль, а меня обратно в тюрьму, – с трудом выговаривая слова, произнес он и бросил отклеенный пластырь в траву. Вечерний ветерок холодил едва затянувшийся хрящ. – Так?

Капитан жестко улыбнулся:

– Почти что так. Мне не только медаль, но и повышение. А тебя в морг, старик. Слишком много ты видел. Поэтому мне пришлось тебя грохнуть. Так сказать, при оказании сопротивления. Ты же особо опасный преступник.

По виску Савы скатилась капелька пота.

– Для чего это? Дикий сказал, что…

– Дикий заплатил выкуп. В виде тебя, – с усмешкой сказал капитан. – И я закрываю глаза на его художества. Так что все довольны.

– Послушайте…

– Переодевайся! – внезапно гаркнул оперативник, расстегивая кобуру.

Сава прикусил язык и взглянул на сваленное в кучу тряпье, источавшее кисловато-прелый запах. Он отдал бы все на свете, чтобы снова не облачаться в эти вонючие тряпки, напоминавшие ему о днях, проведенных на зоне.

– Переодевайся. Или я отстрелю тебе ухо, – пригрозил капитан. – Для начала.

«Нос… ухо… – словно в прострации думал Сава. – Похоже, это никогда не закончится».

– Господи, как же вы надоели, – пробормотал он чуть слышно.

– Чего бубнишь? – насторожился капитан.

Сава поднял голову:

– Я говорю, что вы очень смешной. Это не вы меня обманули. Это Дикий и я вас нае…ли.

Глаза оперативника расширились.

– Не дури мне голову, – хмуро сказал он.

Сава засмеялся.

– Он вытащил у вас магазин, – заговорщически произнес он, слегка подавшись вперед. – Пока вы болтали и строили планы насчет меня. Он сам мне сказал. Так что ваш пистолет пустой.

Капитан несколько секунд безмолвно смотрел на беглого зэка, затем вытащил из кобуры «ПМ».

И в этот момент Сава прыгнул на него.

* * *

Оказавшись на улице, Дикий задрал голову. Подгоняемые ветром облака стремительно плыли по вечернему небу. Обнажился месяц – изящный тоненький серп, окруженный серебристо-прохладным свечением.

«Пора отдохнуть».

Он посмотрел на свои руки. Они были в крови по самые локти, и в сумерках казалось, что его кисти обтянуты перчатками из черного латекса. Правда, попахивали эти перчатки вовсе не резиной, а бойней.

Егерь растопырил пальцы, приблизив их к лицу.

– Жизнь… Вот она, жизнь, – благоговейно проговорил он, внимательно рассматривая каждый палец. – Сначала ярко-красная, горячая, бурлящая… Потом липко-теплая. Затем холодная, густеющая. И наконец… черная, растрескавшаяся… Как земля в засуху…

Опустив руки, Дикий побрел в дом.

Новость, сообщенная братом, в буквальном смысле вышибла его из седла. И хотя где-то на уровне подсознания он ожидал нечто подобное от Носа, но то, что он сам лично причастен… причастен к…

Егерь почувствовал, как его желудок выворачивается наизнанку, вместе с картошкой и салом, которым он наспех перекусил, прежде чем спуститься в «теплицу».

– Я убью тебя, гаденыш, – скрипнул он зубами, поднимаясь по ступенькам в избу. – Только я буду делать это медленно. Как в Древнем Китае. Кусочек за кусочком… И, пожалуй, я тебя вытащу. Только попозже. Таких, как ты, надо подвешивать, а не закапывать…

Продолжая вполголоса рассуждать о предстоящей участи брата, егерь направился в спальню. Туда, где находилась Олеся.

Он открыл дверь, включив свет.

Женщина сидела на кровати, держа в руках сверток с мертвым сыном.

– Пора заканчивать это шапито, – буркнул он. – Вставай. Пойдешь со мной.

– Зэня? – с надеждой спросила Олеся, приподнимаясь.

– Нет. Не Зэня, – поморщился егерь. Его взгляд упал на крошечную ручку, высунувшуюся из складок свертка, темно-коричневую и скрюченную.

«Как лапка ящерицы», – почему-то подумал Дикий.