Исабель сидела в своей комнате на кровати, скорчившись и прижав руку к животу, и качалась взад-вперед, повторяя:

— О пожалуйста, замолчи, замолчи…

В ее комнате почти совсем стемнело, солнце давно ушло. Сгущающиеся сумерки сначала собрались по углам, а потом стали расползаться, пока не заполнили комнату настолько, что тонкие контуры синих птиц на обоях уже были неразличимы. Эти сумерки принесли с собой ощущение чего-то опасного и необратимого.

После Исабель захотелось взять ножницы и выстричь волосы себе. Ей хотелось изрезать покрывало, на котором сидела, и все свои платья в шкафу. Пойти в ванную и порезать полотенце, спуститься и раскромсать обивку на креслах. Она хотела умереть, и чтобы дочь умерла тоже, чтобы обеим не пришлось столкнуться с тем невыносимым, что ждет их впереди. Ей пришло в голову открыть газ в духовке на всю ночь, а самой держать Эми на руках, убаюкивая.

(Кем стала Эми? Что за человек этот чужой мужчина, который проделал с ней немыслимое? Кто эта девочка, которую Исабель увидела, когда вернулась вечером домой, эта девочка, сидевшая перед зеркалом, сложив руки с какой-то вызывающей детской покорностью, но воодушевленная, сияющая? Светлые волосы, спутанные и блестящие, рассыпанные по плечам, упавшие на лицо, и этот ее сосредоточенный взгляд, будто нечто открылось ей… Кем стала ее дочь?)

— О Господи! — прошептала Исабель благочестиво, вжимая пальцы в лицо. — Прошу Тебя, Господи!

Но что просить? Она возненавидела Бога, она возненавидела Его. Во мраке комнаты она била кулаком воздух, она страстно желала смерти Бога. Годами она играла с ним в игру «вопрос-ответ»: «Так ли это, Господи? Верно ли я поступаю?» Каждое принятое решение должно было ублажить Бога, и вот посмотрите, что Он сделал для нее, — некуда деться, меньше, чем некуда.

— Я Тебя ненавижу, Господи! — прошептала она во мрак комнаты, скрежеща зубами.

Ранним утром, когда небеса в окне выбелились и птицы подняли обычный гам, Эми проснулась на полу, там где уснула, рука ее была в слюне. Она снова заплакала, но скоро перестала, потому что ей стало так плохо, что даже плакать не было сил. Слезы, исказившие ее лицо, казались бесполезными и малозначащими.

— Эми. — Мать стояла в дверном проеме.

Молчание. Эми не смотрела в лицо матери, ограничившись беглым взглядом, достаточным, чтобы заметить: мать провела ночь, не раздеваясь. Но ей это было безразлично. Ей было безразлично, какие слова застряли во рту Исабель, они были столь же тщетны, как и тщедушные слезы, только что ею пролитые. Они с матерью были близки в их до тошноты исчерпанной жизни.

В понедельник Эми пошла работать на фабрику.

В утренний перерыв Арлин Такер сказала:

— В центре пирога был фонтанчик…

— Шарлин играла в бридж, — присоединилась другая женщина, имея в виду дочку, чье замужество и развод обсуждались в столовой годами. — Я спросила, улучив момент: «Шарлин, ты уверена?» — но она была занята бриджем.

— Да, она играла в бридж, — кивнула Арлин.

— Достаточно просторное для молодых. У невесты был зонтик, ей это шло.

— О ком вы? — Ленора Сниббенс вытащила пудру из сумки и скосилась на пятнышко на подбородке.

— О двоюродной сестре, одной из дочек Денни из Хеврона.

— У тебя их много, — сказала Ленора, пудря красный кончик носа.

— Просто невероятно, — сказала Толстуха Бев, входя в столовую, — до чего воняет эта река.

— Ужасно, — согласилась Ленора, подвинув стул, чтобы дать дорогу Эми Гудроу, которая вошла в комнату, рассеянно глядя на конфеты в автомате.

— Еще хуже, чем в прошлом году, — сказала Исабель с дальнего конца стола, где она сидела, потягивая кофе через трубочку. Она кивнула Леноре. — Действительно, гораздо хуже.

Она смотрела, как ее дочь Эми, мельком взглянув на автомат, выходила из столовой.

— О, это нечто. — Ленора глубоко вздохнула.

— Да-да.

Это замечание потребовало от Исабель наклона головы, после того как она ею покачала, и необходимость изменить последовательность движений расстроила ее, если не парализовала. Ей не нравились эти утренние перерывы, которые она не могла разделить с Эйвери Кларком в стекляшке его кабинета. И ей было безразлично, воняет ли река, она почти не замечала ее запаха. Но она замечала, что Эйвери больше не поднимал взгляда от стола, когда звонок на утренний перерыв разносился по зданию. Она замечала, что он больше не ловит ее взгляд, проходя мимо, и ей было интересно, заметно ли это остальным.

— Этого я не понимаю, — сказала мать вечно обсуждаемой Шарлин, — истратить все деньги на свадьбу.

— Не знаю. — Арлин Такер обиженно пожала плечами. — А я вот понимаю.

— А зачем? — Мать Шарлин моргнула глазами без ресниц, и в эту минуту была похожа на жабу.

— Это самый важный день в жизни девушки, — сказала Арлин, — вот зачем.

И добавила (надо сказать, что позднее все присутствующие дамы согласились):

— Это же навсегда.

— И по-твоему, Шарлин должна мириться с побоями мужа, терпеть это?

Бедная мать Шарлин покраснела, ее глаза, обделенные ресницами, теперь моргали в ускоренном темпе. Ясное дело — она обиделась.

— А я тут при чем? — Арлин Такер казалась смущенной и обиженной тем, что стала предметом подобных обвинений.

Отношения в конторе с некоторых пор напряглись. Все женщины (кроме Исабель) это понимали. Жара. Конечно, всему виной застоявшаяся, ужасная, надоевшая жара. И они ничего не могли с этим поделать, но вдруг Арлин Такер заявила:

— Ладно, Папа бы сказал, что, по Божиему мнению, брак Шарлин не может быть расторгнут.

— К черту Папу!

Это было изумительно, Роззи Тангвей, только что возвратившаяся из дамской комнаты, перекрестилась. И ко всему еще мать Шарлин, чертыхнувшаяся в адрес самого Паны, расхохоталась. Она хохотала, лицо ее побагровело, и когда, казалось, ей удалось успокоиться, истерика продолжилась с новой силой, пока слезы не потекли по лицу матери Шарлин и ей пришлось высморкаться. Но и тогда она не перестала смеяться.

Женщины озабоченно переглянулись, и наконец Ленора Сниббенс сказала:

— Может, кто-нибудь принесет холодной воды и брызнет ей в лицо?

Роззи Тангвей со знанием дела взяла пустую кофейную кружку, чтобы принести воды, но задыхающаяся мать Шарлин придержала ее за руку.

— Не надо, — сказала она, успокаиваясь и вытирая лицо, — все в порядке.

— Ты знаешь, это совсем не смешно, — категорично заявила Арлин Такер.

— Ох, Арлин, заткнись уже. — Толстуха Бев побарабанила пальцами по столу и, увидев, что у Арлин отвисла челюсть от возмущения, отрезала снова: — Вот и помолчи, хоть раз.