Навалилась еще одна смертельная тишь — ее нарушало лишь упыриное причмокивание мятных лепешек. Заместитель Бейлифа и «жюра» удалились с целью обсуждения тонкостей потоньше, а я провел оперативную консультацию со своей карманной фляжкой.

Всего через несколько минут судьи наши возвратились с такими, черт возьми, физиономиями, словно собирались нас лишить наследства. Когда все опять уселись, нам, злоумышленникам, снова повелели встать. Заместитель Бейлифа превосходно владел языком: пока он суммировал наши безрассудства, стать наша вполне заметно усохла.

Пять звучных минут недвусмысленно дали нам — и всем очевидцам — понять, что мы — такого сорта подлецы, без коих прекрасный остров Джерси великолепно обойдется; столько хулиганств, пьянства и опущения моральных устоев Острова вообще — непосредственная вина таких, как мы; людям нашего поколения следует являть пример юношеству, и чтобы такого больше не случалось, а не то.

Он перевел дыхание.

— Чарли Стаффорд Ван Клеф Маккабрей, — рек он гласом фатума. — Вы признаетесь виновным по всем трем пунктам обвинения. Что вы можете на это сказать?

Я перехватил необоримый взгляд дамы напротив. Она подалась вперед, рот приоткрылся, и внутри виднелась огромная полосатая мятная лепешка.

— Мне ужасно жаль, — сказал я лепешке. — Глупо, неразумно, непростительно. Да. Очень. Извиняюсь.

Он сообщил мне, что я — из хорошей семьи; я самоотверженно пришел на выручку друзьям — хотя и свалял дурака; Суд удовлетворен моими изъявлениями сожалений, позор тут — вероятно, достаточное наказание, посему Суд склоняется к проявлению мягкости. Я сокрушенно повесил голову, дабы скрыть ухмылку.

— Посему вы приговариваетесь к тюремному заключению сроком двадцать семь месяцев. — Зубные протезы дамы защелкнулись на бессчастной мятной лепешке. — Либо к уплате совокупного штрафа в размере четырехсот пятидесяти фунтов. Подайте обвиняемому стул, офицер. Кроме того, вы обязываетесь к примерному поведению сроком на пять лет под свою собственную гарантию в дополнительные пятьсот фунтов. — Он сдвинул очки на шесть дюймов по своему царственному носу. — Вы способны уплатить? — уже ласковее осведомился он.

Сэма присудили к штрафу на пятьдесят фунтов меньше, но ему про хорошую семью не излагали; должно быть, обидно.

Джорджу впаяли то же, что и Сэму, поскольку, как отметил Заместитель Бейлифа, у него превосходный армейский послужной список. Джордж уже собрался было сесть, когда З.Б., явив мастерство координации, коему позавидовал бы Мохаммед Али, вчинил ему еще один штраф на сто пятьдесят лошадок за незастрахованное авто.

Снаружи, на Королевской площади, Солли поздравил меня:

— Вы очень хорошо держались. Я вами гордился. И Заместитель Бейлифа вел себя очень благородно.

— Благородно?

— Господи, ну конечно. Вы бы слышали, как он отчитывает нас, юристов, если мы чего ляпнем. Чувствуешь себя, как лейборист из Парламента, которого застали за приставаниями в общественном туалете. Кстати — а что обычно делают с жабой?

— Жабой? — квакнул я.

— Ну, может, лягушкой, я ж не знаю. Такая бурая вся, в пупырях.

— Тогда жаба.

— Ну да, в общем она объявилась сегодня утром, и моя секретарша никак не может заставить ее поесть. Предлагала ей хлеб с вареньем, всякое. Разборчивая тварь.

— Когда вы говорите «объявилась»…

— В коробке от сигар. И к ней прилагался кусок туалетной бумаги с одним словом — «Маккабрей». Э-э, использованной бумаги.

Я возрадовался, что за ланчем едой не злоупотребил. Взяв себя в руки, я сказал:

— Я бы решил, что это чья-то скверная шутка. Очень. Вроде казни египетской, изволите ли видеть.

— Понимаю, — ответил он; однако странно при этом на меня посмотрел.

Мы с Сэмом отужинали рано — у Джорджа, — затем произвели отбор женщин для защиты на ночь и принялись обзванивать. И оказались не готовы к той несгибаемой враждебности, с коей наши предложения встречались: судя по всему, нас полагали светскими прокаженными. Первые две, даже не пытаясь изобразить достоверность, сразу сказали, что они уже заняты; третья подчеркнутым манером бросила трубку, едва заслышав наши имена; четвертая сообщила, что ее супруг способен о ней позаботиться совершенно адекватно, большое спасибо; пятая сказала, что если мы позвоним еще раз, она вызовет полицию. И только последняя, вся пропитанная джином, сбрендившая от плотских страстей поэтесса предложение наше приняла; в голосе ее при этом слышалось, что она уже планирует свое собственное небольшое насилие.

Мы безучастно переглянулись. Зазвонил телефон.

— Это вас, Чарли. Иоанна.

— Чарли, — медовым голосом изрекла моя супруга. — Возможно, тебе небезынтересно будет узнать, что моя вечерняя партия в бридж сегодня отменилась. Да, совсем. Позвонила леди Пикерсгилл и сказала, что у нее сильная простуда. Как и леди Кортанс. Как и миссис Краснинг-Куропатт. Надеюсь, ты собой гордишься.

— Батюшки, Иоанна, я даже выразить тебе не могу, как мне…

— Я звонила в аэропорт. Вечером ни одного рейса в Лондон нет. Более того, наша уборщица только что мне сказала, что не может нам услужать — отныне ей необходимо заботиться о престарелой матушке. На чьи похороны она отпрашивалась год назад. Более того, на дороге перед домом стоит фургон телевидения. Более того, ты видел вечернюю газету? — И, не дожидаясь ни «да», ни «нет», ни «не знаю», она повесила трубку.

Я вышел под дождь к калитке и подобрал газету. (Любой свободнорожденный джерсиец сделает для вас что угодно, но акт закладки газеты в почтовый ящик он презирает, не странно ли это?)

Мы изучили первую полосу. «Джерсийская вечерняя афиша» оказалась справедлива — нет, добра к нам в своем репортаже о процессе, но снимок нас на мостовой у здания Суда был, мягко говоря, неудачен. Мы, трое нелепых правонарушителей, виновато сгрудились вместе в окружении продажных стряпчих, мы кривлялись и корчили рожи. Джордж пялился в объектив с таким видом, будто готов безжалостно убивать, иначе и не скажешь; Сэм походил на неприличное слово, вырезанное из уотергейтских пленок[190], а меня застали за почесыванием ниже копчика и хихиканьем через плечо. Все это весьма неуместно.

Мы переглянулись; точнее, они смотрели на меня, а я изворотливо отводил глаза.

— Знаю, — наконец бодро сказал я. — Давайте все пойдем и напьемся!

Они перестали смотреть на меня и посмотрели друг на друга. Снова появилась Соня — глянула на фотографию, и с нею моментально приключился приступ смешливости. Некоторым женщинам это весьма к лицу, но Соня искусству хихикать никогда не училась: в ее исполнении это слишком шумно, и она имеет склонность падать на диваны и прочее, выставляя на всеобщее обозрение панталоны. Когда те имеют место. Джордж ясно выразил ей сим недовольство, и она вернулась к истинной любви всей своей жизни — стиральной машине; гадкой и громкой штуковине.