– Мы обычные. – Арсений все еще улыбался. – И ты – такая же. Все люди по натуре такие, они просто забыли об этом.

– Какие такие? – переспросила Октябрина. – Свободные что ли?

Арсений засмеялся.

– Ты сама сказала об этом. Я про это же тебе и говорю.

Октябрина смогла только вздохнуть.

Арсений тряхнул головой, и из волос его посыпались травинки. Желтые светлячки придорожных фонарей светили тускло, над дорогой поднималась пыль.

– Всего одной спички достаточно, чтобы разгорелся пожар. Вот увидишь. Ты уже ее меняешь. – Он натянул куртку. Холодало. – Ты думаешь, я так сразу хоть немного стал чувствовать себя нормальным? Нет. У меня свободы всегда было много, но я не чувствовал ее. Я тебе больше скажу – я чувствовал себя узником в собственном теле. Так себе чувство, скажу тебе.

Октябрина усмехнулась. Чувство ей знакомо.

– Знаешь, бывало и так, что я совсем не мог найти себе места. Чуть что, чуть заноет в груди, и я уже мчусь по М4 мимо обезглавленных ветром берез, коттеджных поселков и заправок. И каждый раз, словно птица, которой отчего-то некуда лететь и некуда возвращаться. – Арсений подергал цепочку на шее и посмотрел на небо. Мимо пролетали машины, земля дрожала. Арсений схватился за траву, пальцы его переплелись с землей. – Сосны, черные, обожженные снизу, рыжие и загорелые к макушкам. Знаешь, на кого похожи? Они как мальчуганы и девчонки детсадовского возраста.

– Никогда не замечала. – Октябрина сама не заметила, как улыбнулась. Машин не слышно.

– Поездишь с мое, не такое замечать будешь. – Арсений улыбнулся. – У меня было в жизни всякое. Бывало, что год почти лежал, не вставал. Не не мог – не хотел. А потом потянуло на беготню. Моим любимым развлечением, которое бы успокаивало душу, было ехать и смотреть, как природа менялась. Сосны сменяются акациями к югу, трава сменялась топями к северу. Эти наблюдения меня заземляли. Я видел, что вокруг меня есть что-то более важное, великое, вечное, чем я. Меня эти мысли успокаивали. Значит, раз я так неважен, могу ошибаться. Значит, у меня есть право на исправление. Значит, мир проживет и с моими ошибками, ничто не порушится, если я продолжу быть человеком.

– Ты так говоришь, будто столько гадства в мире натворил. – Октябрина заправила прядь отросших волос за ухо. – А на тебя так посмотришь, послушаешь тебя, и, кажется, что ты самый праведный человек на свете.

– Ой, не говори так. – Покачал головой Арсений и положил обе руки на колени. Спина его чуть сгорбилась. – Знаешь, как я пришел к М4? А я не помню. Помню только, что был в таком отчаянии, что знал названия всех деревень и хуторов по этой трассе.

– Так это же уже после…

– После конечно. В этом-то и дело. В моей тоске брат не виноват. В ней виноват я сам.

Еще одна машина заехала на стоянку. Из черного джипа вышла семья: мама с папой, двое детей и маленькая собачка, которая, кажется, рада остановке куда больше людей. Кафе в отдалении, ближе мест уже нет. А Октябрине и не хочется к остальным. Там – кофе, горячая еда, обычные разговоры, к которым Октябрина уже привыкла. Но рядом с Арсением почему-то теплее.

– Я перепробовал множество жизней, а когда нащупал свою, ухватился за нее и до сих пор держусь. Может, мне суждено продержаться за нее до конца, может, сил мне все-таки хватит. Я долго карабкался. Не знаю, есть ли у меня силы подтягиваться дальше, но я хочу их найти… Я, я, понимаешь, я не говорю, что прав. Я не говорю, что жить вот так, как я живу, правильно. Я говорю, что просто иначе я жить уже не могу. Я слишком долго тянулся к этой жизни, чтобы опустить руки сейчас. Я слишком много плохого делал, врал, чтобы опускать руки.

– Но что плохого ты делал? Ты, да ты посмотри на себя! Ты посмотри! Ты разве что не светишься! – воскликнула Октябрина. Руки ее задрожали. – Ты с Полиной кормишь бездомных, ты даешь ночлег тем, кто в нем нуждается, ты спас дом от сноса, ты хороший друг и сын. Да я в жизни человека лучше тебя не видела!

Арсений пропустил пальцы сквозь волосы.

– Сын-то я не ахти, – он усмехнулся и поник как колокольчик, вмиг засохший. – Родителям вру, что еду на работу, а сам давно на том месте уже не работаю. Вру, что живу на квартире, а на деле там редко появляюсь. Говорю иногда, что типа переехал, а на деле у себя, в доме. Они там не были ни разу. Да что там. А раньше? Раньше вообще кошмар. Когда я вот, твоего возраста был. Ой, там вообще комедия. Они мне как-то позвонили, думали, что я дома. А я знаешь где? – Он кивнул так, что дал понять – ждал ответа от Октябрины. Она только приподняла плечи. – Сортавала! Мне приспичило поехать, поглядеть монастыри на островах! И сколько такого было…

Октябрина положила свою ладонь на его. Ее меньше. Октябрина поджала губы. Когда «он был ее возраста». Восемь лет – все-таки срок, возраст второклассника.

В груди тлел уголек правды, потушенный еще давно, когда Октябрина поняла – ее признания давно никому не нужны. Но чем дольше Арсений признавался, тем больше тянуло в груди. Словно к трахее привязали камень, и он только сейчас начал падать. В пустоте груди он раскачивался подобно маятнику, бил по внутренностям. Октябрина закашляла – камень правды, кажется, ударил по ребрам.

– Ты не думай, что я лучше, – тихо начала Октябрина и прокашлялась. Говорить все еще тяжело, тем более когда Арсений – слушал. – Я ведь тоже всякого наделала. Знаешь, что я делала по вечерам, как только чувствовала себя подавленной? – Арсений смотрел на нее прозрачными глазами. Еще немного и можно рассмотреть его мысли. Даже стараться узнать, что он на самом деле думал, не трудно. – Я ходила в клубы, одевалась так, что мне потом домой дурно на себя смотреть было. Иногда я пила еще до клуба, иногда напивалась уже там. Я искала там хоть кого-то, кто мог бы со мной поговорить. – Октябрина усмехнулась. – Просто поговорить, понимаешь? Просто, блин, парой слов перекинуться. Думаешь, был хоть кто-то? Была вечно ноющая Варя, которая вечно ищет людей, которые решат за нее проблемы, были мужчины, которые через две минуты танца готовы были засунуть руки мне в трусы прямо в толпе, был даже мужик, который шел за мной до дома.

– Как так? – прошипел Арсений и выпрямился. – Прям шел?

– Нет,