Дым слоями висел в воздухе, закладывал вираж у окна, и вытекал в форточку.

— Ты гулял когда-нибудь с любимой женщиной по лесу вечером? — спросил Юрий Григорич.

— Нет.

— Почему-то вспомнилось… Запах духов и сосновой смолы. Странное сочетание. Но очень хорошее. И губы мягкие… Мне казалось, что она мне снится.

— На самом деле это почти так и было.

— Так это не она?

— Это то, что от нее осталось здесь.

— Что ж она со мной так…

— Она не может по-другому. Даже если и понимает, что делает.

— Поэтому она плачет?

— Она плачет? — повернулся отец Димитрий.

— Да. Отворачивается, чтобы я не видел. Что это значит?

— Это значит, что она тоже помнит запах духов и сосновой смолы.

Юрий Григорич достал еще папиросу, отвернулся, прикуривая.

— Помоги мне найти того, кто это сделал, ладно? — попросил он.

— Ладно. Но и ты помоги мне. Ей. Уйти.

— Что нужно делать?

— Съешь еще. А потом нужно…

…муторно, как после многодневного запоя. Остро ощущались запахи: осенняя влажная свежесть с легким привкусом масляной краски. Небо наливалось вечерней густотой. Солнце уже коснулось горизонта — напоследок высверкивало тихим красноватым лучом, подкрашивая облезлые доски заборов в радостные тона.

Тишина была в деревне, даже на площади — никого. Лужи подсохли, на их месте лежали прибитые, как разглаженные утюгом, листья. Переулок топорщился сухими метелками травы у заборов. В церкви светились окна, шла служба. Калитка нараспашку.

На кладбище, под деревьями, сохранилось дневное тепло — как будто в дом вошли с улицы. Сразу прибавилось звуков: то ли ветки шуршали, то ли земля потрескивала, отдавая накопленное за день тепло.

Юрий Григорич помнил дорогу. И даже помнил, как первый раз шел к той могиле. Не верил… Не то чтобы не верил — но что-то было такое в душе, что исчезло только после того, как увидел свежий холм с венком и табличкой, воткнутой прямо в землю. И вот сейчас опять идет. И опять как-то все не по-человечески.

Юрий Григорич нес в дрожащих руках топор и кувалду, отец Димитрий шагал следом с ломом и толстым, остро заточенным осиновым колом. Федор Иваныч замыкал шествие, позванивая сумкой, в которой лежали бутылка, стаканы и несколько яблок.

Копошились листья под ногами. Возились мысли в голове — вялые, лишенные вкуса. Шел Юрий Григорич и все надеялся, что загорится какое-то чувство, пробьет тягучий покой, освежит голову. Он вспоминал ее: гладкую кожу, податливо упругую грудь, гибкие руки, — но все это было как сон, мелькнувший в утренней полудреме и разбитый треском будильника. Или это просто старость: поиздержался за долгую жизнь и теперь не может наскрести эмоций даже на элементарную тоску.

— Ба-а-алванка в танк ударила… — затянул Иваныч любимую песню.

Старческий голос полетел среди вымокших могил, спотыкаясь о надгробия, и ухнул в туманное марево оврага.

— И лопнула броня… — откликнулся Юрий Григорич.

Угадал старик. Когда выть хочется, самое оно — спеть. Пономарь знал слова, столько раз слышал эту песню от дяди Феди, пьяного и трезвого, частенько и сам подпевал. Поэтому подхватил с ходу, не задумываясь ни на секунду — так же визгливо, не попадая в мотив.

— И мелкими осколками… — внезапно встрял отец Димитрий.

У него голос был поставленный, глубокий — настоящий церковный баритон. Притихло напуганное кладбище, даже ветер перестал играть понурыми березами.

— Любо, братцы, любо! — грянули хором. — Любо, братцы, жить…

Чавкала под ногами недосохшая грязь, скользили подошвы, озябшие пальцы хватались за ограды, лающие матерки нет-нет, да и вплетались в текст. Стелился по оврагу подсвеченный косыми лучами туман, посверкивали полированные углы памятников, в ароматном воздухе плавно скользили листья. И лица на эмалевых фотографиях уже смотрели не так строго, понимали: свои идут.

— В следущей атаке…

— В следущей атаке…

— В следущей атаке обязательно сгорю!

Прямоугольники могильных оград образовывали беспорядочную мозаику. По прямой пройти было невозможно. Тропинка то огибала острые углы ажурных решеток, то спокойно тянулась вдоль ряда крашеных деревянных штакетин. Памятники, кресты, полинялые бутоны искусственных цветов… Они шли наискосок, почти параллельно оврагу. Юрий Григорич ориентировался на высокий дуб, облезлый, но величественный. От дуба вниз — четыре участка, потом повернуть направо…

…Отец Димитрий с хеканьем втыкал лом в сырую землю, крутил, дергал, расширяя отверстие.

— Зимой-то оно намного сложнее, — рассказывал, шумно выдыхая. — Земля мерзлая, тугая. Приходится костер на могиле разжигать. А народишко вокруг темный и несознательный. В лучшем случае расспросами замучают. А если родственники…

— Тяжелая у тебя работа, — ненатурально посочувствовал Иваныч.

— Вот. Об этом и толкую, — покивал отец Димитрий и вытер рукавом пот со лба. — Так, вроде достаточно. Давай.

Глубоко расковырял землю отец Димитрий. Юрий Григорич приладил кол в отверстие. И только сейчас посмотрел на памятник. Прямоугольник, еле заметно сужающийся книзу, черный гранит, поверхность как лаком покрыта. Овал фотографии заметно утоплен в камень.

— Что ж ты, девочка, другое фото найти не могла? — Юрий Григорич сделал вид, что выбирает удобную позицию, отвернулся от остальных, проморгался.

— Ну не я выбирала, сам понимаешь, — знакомая улыбка, то ли хитрая, то ли смущенная.

— Она же с паспорта. Помнишь? — Он подхватил кувалду за услужливо торчащую ручку.

— Логично, не находишь? Теперь это и есть паспорт…

Они гуляли по рябиновой аллее, за детдомом. Ранняя весна, вечер. Ветер носился по парку, цеплялся за деревья — обрюзгшие сугробы вдоль дороги были усыпаны оранжевыми каплями ягод. Под ногами хрустел подмерзший ноздреватый лед, испещренный застывшими отпечатками подошв. На ее губах странно сочетался вкус табачного дыма и малинового варенья…

Край осинового кола находился почти на уровне лица, Юрий Григорич перехватил увесистую кувалду и ударил плашмя — неудобно, слишком высоко.

— Если будешь хорошо себя вести, вот здесь будет написано твое имя, — сказала и потрясла перед носом корочками.

— Что это? — Он выхватил паспорт, посмотрел.

Страница «семейное положение». Пустая. Смущенно перелистнул назад — до фотографии: серьезное лицо, пухлые губы скупо поджаты, но в глазах все равно хитрый блеск — кажется, что снято за секунду до улыбки…

Кувалда сухо шлепала, край кола начал расщепляться. Прикинул: метра на полтора уже в земле.