— Ась, ты же была на Килиманджаро?

— Была, — буркаю я. — Первого января.

А потом осознаю, что…

И поднимаю на него глаза.

И натыкаюсь на глубокий, окутывающий взгляд, от которого нет никаких сил оторваться. Как нет и сил прикусить язык и не сказать:

— Пятого — на Эльбрусе. Шестого — на Аконкагуа. А чуть раньше, четвёртого, — на Денали, и небо там зеркальное.

И в эту секунду нити, когда-то нас опутывающие, а потом разорвавшиеся и снова собранные из тысячи обрывков, аккуратно соединённых мной маленькими узелками, — эти нити крепнут, превращаются в толстые канаты, которые вот-вот, кажется, опять завяжутся в замысловатые морские узлы.

— А так можно? — спрашивает Рита, суя свой любопытный нос в экран фотокамеры. — Эти горки где-то рядом?

— Всем спасибо, все свободны, — вырываюсь из оцепенения я. — Пойду обрабатывать фотографии.

Марширую к своему столику, резким движением запихиваю карту памяти в слот на ноутбуке и нетерпеливо вожу пальцем по тачпаду, будто это как-то ускорит процесс. А потом набираюсь смелости и снова смотрю на Петра. Он не сдвинулся с места, так и стоит, привалившись к стойке и глядя мне в глаза. Глубже глаз. Прямо туда, где я храню все воспоминания о лучших новогодних каникулах в моей жизни. И улыбается — едва заметно, но так, что на правой щеке появляется ямочка. Моя ямочка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И нет ничего особенного в том, что той же ночью я ласкаю себя, представляя именно его руки, его запах, жар его дыхания и тяжесть его тела, а не фантазируя о каких-нибудь страстных гэнг-бэнгах с альфа-самцами, драконами, ректорами или что там ещё предпочитают девушки.

Нет в этом всём ничего особенного.

Мне даже кажется, что я полностью контролирую ситуацию.

А потом всё идёт по пизде наперекосяк.

_____

[1] «Клуб семи вершин» — неформальное объединение альпинистов, совершивших восхождения на высочайшие горные вершины всех частей света (Северная и Южная Америки считаются отдельно).

Я сижу прямо на полу в подсобке «Пенки» и старательно плету конусы из сетки-манье. Мастер-класс по созданию ёлок из суккулентов, который я вызвалась провести и на который уже записалось целых четырнадцать человек, должен вот-вот состояться, и сегодня я вдруг распереживалась, что не успею всё подготовить в срок, поэтому осталась в кофейне после закрытия, чтобы всласть поорудовать плоскогубцами, соединяя проволоку идеально ровными швами.

Мне уже приходилось задерживаться в «Пенке» почти до ночи, и я тщательно зазубрила процедуру ухода: погасить везде свет, включить сигнализацию, выйти через заднюю дверь, захлопнуть её на магнитный замок и дождаться окончания звукового сигнала. Именно так я и сделаю, сейчас только сплету ещё парочку конусов.

Но в мою блаженную тишину вечеринки для одного маленького трудоголика вдруг врываются посторонние звуки. Понимаю, что в кофейне кто-то есть, но наша уборщица Гульназ точно уходила, я ещё не выжила из ума и помню, как прощалась с ней. Бесшумно поднимаюсь на ноги, перехватываю плоскогубцы поудобнее и напрягаюсь, но облегчённо выдыхаю, когда в дверях подсобки появляется Пётр.

— О, привет, малыш.

— Привет, крепыш. Ты меня напугал.

На нём спортивные штаны и мешковатая серая толстовка, капюшон надет на голову, красная куртка бесформенным комом зажата под мышкой. Устало облокачивается на дверной косяк, рассматривая мои сетчатые завалы вокруг.

— Прости, не хотел. Не знал, что ты ещё тут. Забор делаешь?

— К Новому году готовлюсь, — усмехаюсь я и снова усаживаюсь на пол.

— С длинными плоскогубцами? Очень празднично.

— У меня ещё и циркулярка есть, регулярно использую.

— Господи, не женщина, а мечта! — смеётся Пётр. — Может, и кран на кухне починишь?

— Сантехником, насколько помню, ты тут подрабатываешь.

— Эх, — вздыхает он. — Точно.

— А что с краном?

— Надя позвонила, сказала, что он течёт, просила заехать посмотреть. Пойду отрабатывать зарплату.

Он уходит на кухню, и я чуточку пялюсь ему вслед, но возвращаюсь к своим сетчатым конусам. И кручу их ещё минут десять, пока из недр «Пенки» не раздаётся:

— Ааась! Есть хочешь?

Живот тут же радостно урчит «Хочу», и я поддерживаю его ликование, потому что сегодня у Майи Давидовны выходной и нам с ним не выдали картонку с ужином навынос. Откладываю плоскогубцы, снимаю перчатки и иду на кухню, где Пётр расставляет на большом блестящем столе из нержавейки всякие контейнеры с едой из холодильника.

— Я всё собиралась какой-нибудь бутерброд себе соорудить, — говорю, — но меня погубила лень.

Пётр как раз пытается по запаху определить вкус содержимого очередного судочка, но отрывается от этого важного занятия и вопросительно смотрит на меня.

— Какой олень?

— С бубенцами, — отзываюсь я, с любовью поглядывая на воздушный бабагануш.

— Это я олень, что ли? — уточняет Пётр, и только тут я понимаю, что наш разговор зашёл куда-то не туда.

Замираю с пакетом мини-морковок в руке и, игнорируя позывы желудка быстро и вообще не глядя всё тут схомячить, а не напрягать мозг, всё-таки отматываю сказанное к началу.

— Ты, конечно, порой очень олень, — киваю снисходительно, — но меня погубила лень. Слышишь? Погубила. Лень.

Пётр усмехается и протягивает мне банку с оливками — теми самыми прекрасными настоящими, а не местными магазинными. Всё забываю уточнить, откуда они берутся на этой кухне, но сейчас абсолютно точно съем их все до одной.

А потом мы долго топчемся у стола, с аппетитом уничтожая запасы и заготовки Майи Давидовны, и совершенно по-приятельски обмениваемся новостями: как прошёл день, как движется подготовка к вечеринке, какие фильмы сейчас идут в кинотеатрах, как поживает Платон.

А когда оливковых косточек скапливается достаточно, чтобы выложить ими на столешнице загадочную руническую надпись, Пётр вдруг говорит:

— Мне нравится, как ты ешь.