Кто-то сказал, что это пограничная зона между “Свободной Францией” и территорией, которую еще удерживали немцы. Проверки документов не было – только короткий разговор между немецким офицером средних лет, чопорным, с суровым худым лицом, и несколькими французами в темно-синих беретах и нарукавных повязках с эмблемой де Голля – лотарингским крестом. У нас захватило дух от восторга, когда мы увидели, что эту эмблему кто-то носит открыто. Все в нашем купе по очереди высовывались из окна. Полковник Мерль и месье Гийонне упали друг к другу в объятия. Мадам Гийонне расплакалась, мама взяла ее за руку. Поезд опять тронулся, все ускоряясь. Он вез нас в Свободную Францию. Месье Гийонне сказал, что мы едем на север. “На этой линии следующая станция – Сюржер, сказал он. – Потом Ниор. Очень может быть, что сегодня вы будете ночевать у вашей тети Наташи”.

Через час – за это время мы успели поесть, хотя наш обед все время прерывали друзья из других купе – поезд подошел к Сюржеру. В тот момент я думала о Жюльене. Где он теперь? Жив ли он? Жюльен сказал когда-то, что стихи Ронсара “Quand vous serez bien vieille, assis à la chandelle…”[73], которые я особенно любила, втайне надеясь, что когда-нибудь он будет так же воспевать меня, были посвящены даме по имени Елена де Сюржер. Была ли она Еленой Прекрасной? Может быть, где-то недалеко от вокзала стоит ее замок?

В Сюржере не было немцев. Последним немцем в форме, которого я видела, был тот офицер в Эгрефёй, я до сих пор помню его суровое костлявое лицо. Здесь, в Сюржере, поезд будут проверять французские власти. Мадам Калита пришла в наше купе, она очень нервничала. Сев рядом с мамой, она, стараясь не привлекать к себе внимания, дала ей пачку фотографий, перевязанных лентой. Мама тут же положила их к себе в сумку. В пачке были фотографии сыновей Веры в немецкой форме, мама обещала провезти их через границу.

Зайдя в поезд, французские солдаты проверили у всех документы. Они вели себя дружелюбно и деловито. Полковник Мерль сказал одному из них, что хочет дать рапорт о деятельности сети “Арманьяк” на острове. Солдат тут же позвал офицера, который сказал, что рапорт у него примут в штаб-квартире сил “Свободной Франции” в Ниоре, на следующей остановке. Темноволосый офицер лет тридцати с сильным южным акцентом сказал: “Я сам из провинции Арманьяк и знаю про такую сеть, сейчас их собирают вместе недалеко отсюда, в городе Коньяк”.

По словам офицера, скорее всего, конечным пунктом нашего путешествия будет Ниор. “Но потом поезд может поехать на юг, в нашем регионе полно беженцев. За последние два дня поезда с Олерона, с острова Ре, из Руайяна приходили один за другим. В Ниор приехали тысячи людей. Да, вас могут отвезти куда-то в другие места, до Периге или даже Ажена, откуда я родом”. Он предложил “Голуаз” мужчинам в купе и пожал руки отцу, месье Гийонне и полковнику Мерлю. “Vive la France! Vive l’Armagnac!”[74] – воскликнул он, выходя из купе.

Поезд долго стоял в Сюржере, где даже воздух был совсем другим – ведь там не было немцев. Мы приехали в новый мир, мы были свободны. Я прилипла к окну. Платформа изгибалась влево, и каждый раз, когда я высовывалась наружу, мне было видно купе с нарисованным красным крестом.

Я заметила, что из поезда вышел полковник Буррад. Он был маленького роста, с усами щеткой на хмуром узком лице. На платформе он долго разговаривал с двумя офицерами FFI, вел он себя надменно. Из моего окна это выглядело так, будто трое мужчин разыгрывают пьесу на театральной сцене. Офицеры вслед за полковником Буррадом вошли в вагон, затем вышли из него. Я заметила, что занавеску на окне Клары опять опустили. Солдаты FFI прошли через наш вагон, выкрикивая: “Да здравствует Франция! Счастливого пути! Следующая станция – Ниор!” – и помахали на прощание.

Но потом, когда поезд был готов тронуться и сигнал к отправлению уже был дан, в соседнее купе вдруг вошли трое солдат FFI с пистолетами. Веру и Андрея Калита, несшего Бебку, провели мимо застекленной двери нашего купе. Теперь они, перепуганные, стояли под нашим окном. Бебка неистово лаяла.

Забыв о больной ноге, отец ринулся на платформу, за ним – месье Гийонне и полковник Мерль. Пробившись через солдат, выносивших багаж Калита, они подошли к супругам и людям, стоявшим вокруг них. Перебранка, которую мы наблюдали в окно, тоже выглядела театрально. Полковник Мерль кричал: “Предательство!” – и потрясал руками. Офицеры все так же вели себя спокойно и дружелюбно. Не обращая внимания на полковника, они показали отцу и Гийонне какую-то бумагу.

Поезд тронулся, троих мужчин – но не Калита – втолкнули в вагон. Они едва успели подняться. Высунувшись из окна, мы с мамой в последний раз увидели супругов Калита на платформе среди разбросанного багажа. Вера слабо помахала в нашу сторону. Бебка продолжала лаять.

Когда отец и его друзья, запыхавшись, вошли в купе, они были в ярости. Клара донесла на Калиту и его жену, обвинив их в коллаборационизме и используя в качестве доказательства то освобождение от работ на постройке Атлантического вала, которое она переводила на французский язык для мэрии полтора года назад.

Отец был бледен и тихо сидел в своем углу. Мадам Гийонне, само воплощение благопристойности французского рабочего класса, вообще-то недолюбливавшая чету Калита, опять расплакалась. Беженцы из других деревень острова заходили к нам в купе, чтобы узнать, что случилось, и высказать свое возмущение по поводу “переметчицы”. От счастья и радости, наполнявших нас весь тот день, не осталось и следа. Мы освободились от немцев, но зло все еще было с нами. Я продолжала думать о вставшей из гроба ведьме из гоголевского “Вия” – Клара поднялась с носилок, чтобы уничтожить Андрея и Веру Калита?

Полковник Мерль был взбешен – он ругался, рычал и метался по коридору. Немного погодя он, отец и Гийонне вышли из купе и долго разговаривали в коридоре с другими членами “Арманьяка”. В Ниор мы приехали на закате, всё еще в состоянии крайнего возбуждения.

Мне, как и всем вокруг, было жалко Андрея и его жену. Говорили, что солдаты FFI ведут себя безжалостно по отношению к коллаборационистам. Но я была даже довольна, что доказала свою правоту. Совершенная Кларой подлость показала ее истинное лицо. Все говорили: “Как она могла это сделать?”, а мне хотелось им ответить: “Вы что, все эти годы ничего не замечали? Она же ведьма!” Но я молчала: родители были страшно потрясены. Клара была иностранкой, как и мы, – она всегда была частью нашего клана. Отец и мама были убеждены, что она и Поль не предадут взаимопонимания и доверия, столь важных для беженцев.

Вокзал в Ниоре, как и в Ла-Рошели, был сильно разрушен бомбежками, но работал, хотя там и не было немцев, которые так хорошо умели все организовать. В те дни Ниор был большой узловой станцией. Сидя у окна, я любовалась ярко освещенным вокзалом, теперь можно было не бояться налетов.