Его рубашка появилась в кабинете уже давно. Новенькая, отглаженная, девственная. Она висела на вешалке на гвоздике, специально вбитом в стену, и дожидалась своего часа. Шли дни. Чешский посол навестил Кристину несколько раз, ее выпустили. Ко мне же никто не приходил. Каждый день охранник спрашивал у меня, когда ко мне придет русский посол. Каждый день я отвечала ему, что никогда, и каждый день он мне говорил: «Не-е-ет! Он приде-е-ет!»

Он, наверное, даже речь какую-нибудь приготовил, но в конце концов потерял надежду увидеть русского посла. Он не мог избить меня, потому что мои друзья, которые приходили навещать меня каждый день, были знакомы с начальником тюрьмы, поэтому избивал моих близких людей.

Тогда я сорвалась. Я начала на него кричать:

— Да у меня вши и чесотка! Ты думаешь, он приедет сюда, чтобы пожать мне руку? У тебя мозги вообще есть?

Еще я пообещала, что если он еще кого-то тронет, то я изобью сама себя и скажу друзьям, что это сделал он. Наверное, так нельзя разговаривать с полицейскими, но я потеряла над собой контроль.

Наступил последний день моего пребывания в тюрьме. Скоро я должна была стать свободной. Я же чувствовала себя так, как будто мне провели радикальную операцию, но не на теле, а на душе. Из меня тщательным образом маленькой ложкой и без анестезии выскребли способность радоваться, сострадать, переживать и печалиться. За грудиной щемило и жгло. Больше я ничего не могла почувствовать. Внутри меня появились пропасть и сквозняк.

Пришел Ахмад, упал на колени у стены и разрыдался, сотрясаясь всем телом. Тогда во мне что-то дрогнуло.

— Меня переводят в тюрьму аэропорта сегодня, — тихо сказала я.

Мой друг ничего не ответил.

Он столько пережил — и ни разу не упрекнул меня. Ему пришлось потратить тысячи лир на взятки, чтобы передать мне лекарства, вещи, записки от тех, кто не смог прийти. Он ни разу не пожаловался. Когда он узнал, что меня депортируют, первым делом извинился. Он считал себя причастным к моей ошибке. Он корил себя за то, что это допустил.

Я надеюсь, что когда-нибудь смогу стать для кого-то таким же другом, каким Ахмад был для меня.

В аэропорту

В зале ожидания начали собираться русские, которые должны были лететь тем же самолетом, что и я. Как я поняла, многие были из Дамаска.

Приехали работники российского посольства, все завертелось и задергалось. Полицейские замерли по стойке смирно. Начальники зашаркали по коридорам, как будто должно было случиться что-то важное.

Но ничего такого не случилось. Просто прилетели два самолета с сотрудниками МЧС. В зал вошли люди в синей форме.

Это были настоящие люди: радостные, суетливые, смешные, со светящимися глазами и улыбками на лицах. А я уже успела забыть, как должен выглядеть здоровый человек. Эмчээсники излучали столько доброжелательности, душевности и сердечности, что получился эффект цунами. Меня на несколько минут прибило от неожиданности. Я ведь не видела таких живых улыбок дольше, чем неба. Мне захотелось убежать и спрятаться.

Но меня пригласили в отдельную комнату для разговора, где меня ждали двое ребят из российского посольства.

Один из них был умный, другой — добродушный, явно из службы безопасности. Никто мне не представился. Видимо, чтобы я не могла пожаловаться. Пришлось выдумывать им имена на ходу. Умного я прозвала Товарищем Остряком, а сотрудника безопасности — Товарищем Головотяпом.

Они долго ругались на меня.

По голове мне настучали буквально за все. За то, что я родилась. За то, что Кристина чуть не умерла, и за то, что им об этом сообщили. И даже за то, что год назад я путешествовала по Грузии и Турции. Мне показалось, что Товарищ Остряк с удовольствием забил бы меня до смерти скамейкой, на которой я сидела, прямо там.

В конце концов Товарищ Головотяп заявил с величайшим злорадством, которое выражалось не только в его тоне, но и в жестах, и во взгляде, что мое имя внесли в черный список и как бывшая политическая заключенная я никогда не смогу вернуться в Сирию.

Я так и не разобралась, что ранило меня в тот момент сильнее: то, что я никогда не вернусь в страну, которую так полюбила, или та радость, которую он испытывал, смакуя мое горе.

После всего, что я пережила и увидела, так странно было видеть работников русской службы безопасности. Вроде и свои, но вроде такие далекие и чужие. Русский образ мышления в глазах, но тут же и деловитость, и бесчувственность. Белые воротники и туго затянутые галстуки под сытыми подбородками.

Они все уже про меня решили. Во всем была виновата Кристина. Я же в их глазах была наивной девочкой, которая просто не умела выбирать друзей. Видимо, им сообщили, что в нашем деле фигурировало Евангелие, и им этого оказалось достаточно. Никому и в голову не пришло расспросить нас с Кристиной, никто из них так и не узнал о домогательствах со стороны Мухабарата, о тюрьме, где убивали людей, о моей чесотке и избиении эфиопок в Кафр-Сусе из-за несбывшейся мечты пожать руку российском послу.

Мне никто не сказал, занимался кто из россиян моим освобождением или нет. Но всем причастным я хочу сказать спасибо.

После окончания минутки ненависти мне отдали мой паспорт и объявили, что я свободна. Но на меня накатило ощущение несоответствия между их словами и моей внутренней реальностью. Как же я могу быть свободной после всего, что узнала за последний месяц? Я не чувствовала себя таковой.

Пока я разбиралась в себе, сирийские полицейские захотели со мной сфотографироваться на память. Неожиданно я стала для них человеком. У меня внутри все было разворочено, как после ядерного взрыва, а меня просили улыбаться на камеру.

Позже я смогла осмотреться. Среди пассажиров в зале ожидания было много детей. Слишком много. Я подошла к сотруднику МЧС и сказала, что не могу лететь этим рейсом.

— Почему же? — спросили меня.

— Тут куча детей, а у меня чесотка, вши, платяные вши и черт знает что еще…

Сотрудник МЧС был немного озадачен, но быстро пришел в себя.

— Секундочку! — сказал он и исчез, как джин.

Через полчаса вокруг меня уже бегала куча счастливых спасателей. Ожидалось, что в аэропорту будет множество искалеченных войной людей, которым нужно срочно оказывать психологическую помощь, но все оказалось не так. Дети носились вокруг чемоданов и резвились вовсю, русские женщины спокойно переговаривались между собой, игрались в мобильниках, жаловались и собирались